Игры Фортуны

— А я и есть злая — со злыми. А злых-то, я чаю, здесь поболее…  А знаешь ли ты, как я сюда попала, во дворец этот проклятый? — с давней, выстраданной болью сказала Буженинова. — По своей воле, думаешь, я императрициной подъедалой сделалась? Голод у нас в кочевье был, люди с голодухи мерли — вот и продал меня, девку, отец казачкам на потеху за мешок мучицы…  Привезли меня сюда насильно. Как диковину — всем им на забаву. Я ведь не человек, не баба, я — диковина, дикарка калмыцкая. Такие, как я, кто в шутах, кто при Кунсткамере состоят…  Как повезет…  В кунсткамере, говорят, лучше. Ешь да спишь, да гостям показываешься, никто тебя не трогает. Ты там — вещь, знай, сиди да помалкивай. А здесь — Аньку-поганку забавлять надо, чтоб ей пусто было! Только я одну тайну знаю — и потому Анька меня меньше других мучит. Даже жалеет иногда…  Нужна я ей.

— Какую-такую тайну? — не поверила княжна.

— Я лучше всех лекарей знаю, как императрицу успокоить и сон ей легкий послать…  Есть такие места на руках да особливо на пятах, что ежели их умеючи прижимать, то сон быстро придет, легко. Меня в родных краях тому знающий человек научил, ведун по-вашему. Из племени не нашего, а такого древнего, что от них людей всего горсточка в степях жила, и те имя свое позабыли. А знание древнее помнили.

— Шаман? — со странной улыбкой переспросил вышедший из своего забытья князь.

— Ну, ведун по-вашему, знахарь…

— И ты, стало быть, знахарка — Евдокия Ивановна?

— Так, князюшка…

— А может, ты и будущее видишь, ведунья? Может, расскажешь, что с нами да с Еленой будет…  И жива ли жена моя Лючия с дочкою?

Буженинова нахмурилась, сдвинула брови.

— Будущее читать не могу, врать не стану. А вот толки людские при дворе слушаю. Меня ж Анька с кобелем своим Бирошкой не таятся, как при собаке при мне беседуют…  А я-то куда как сметлива, я их речь их поганскую понимаю. Они и о твоих толковали. Ты и вправду хочешь про то знать, князь?

— Хочу.

— Горько тебе от моей правды будет.

— Мне и так горько. Говори.

— И ты, Елена Михайловна, правду знать хочешь?

— И я, Евдокия Ивановна, Сказывай же, не таи…

— Слушайте, раз так. Только условие у меня к вам есть. Иначе вовсе ничего не скажу. Прежде согласись, потом говорить буду.

— Знаю твое условие. Жениться хочешь. Будь по-твоему. Мне нынче все равно, что умирать, что с нелюбимой жить.

— Худо нам с тобой, князюшка, худо будет, но императрицу мы вместе авось да переживем. Женишься ты на мне не по своей воле, но потом благодарить меня будешь. В поместье свое увезешь, Бог даст, дети у нас будут. Но умру я рано, хоть я и моложе тебя, сие точно вижу. А ты жить останешься, долго проживешь, сила в тебе недюжинная. Захочешь — снова потом женишься, новых детей родишь. Любят тебя бабы, князюшка, хоть и в летах ты уже. Но в женитьбе на мне, постылой, тебе нынче единое спасение.

— А Лючия?

— Нет твоей Лючии в живых, князюшка. А дочка ваша в Сибири, под чужим именем живет. Императрица ей другое имя дать велела. Не Голицына она теперь, а кто — неведомо. Я сама слышала, как Анька-поганка про то Бирону рассказывала. Они ведь думают, что у нас, шутов, разума человеческого нет, что мы — твари бессмысленные, и потому говорят при нас, не чинясь. Я многое знаю, князюшка…  Слишком многое… Так что не найдешь ты дочь свою — как ни старайся.

— Стало быть, мою Лючию сгубили? А говорили, что за границу, в Италию…

— Кто говорил, князь?

— В Тайной канцелярии говорили. И государыня…  Я потому и согласился шутом служить, что государыня обещала Лючию с дочкой за границу выслать.

— И ты им поверил? Им веры нет. Обманут — недорого возьмут…  Вон у князя Никиты Волконского, шута горемычного, товарища твоего, жена Аграфена в монастыре давно умерла, а императрица все князя дразнит…  Говорит, жива твоя женка, шут, но в моей она воле…  Будешь хорошо мне служить, голым задом на лукошке яйца высиживать да квохтать, как курица глупая, Аграфенке твоей корку хлеба да кружку воды в праздник дадим…  А квохтать откажешься — враз ее заморим…  Только умерла давно княгиня Волконская, в лучший мир отошла, а муж ее все тут мучится…

— А ты про княгиню тоже из царицыных конфиденций с Бироном знаешь? — осведомился князь.

— Да, разговор я один подслушала…  Императрица Бирону рассказывала, что умерла ее врагиня давняя, Аська Волконская, дочка Бестужева, Петра Михайловича, который от царя Петра Алексеича в Курляндию прислан был за Анькой присматривать…  Так и сказала: «Сдохла проклятая баба, туда ей и дорога!». И не перекрестилась даже…  Злая она, Анька. Очень злая. Сам знаешь…

— Так что ж ты не рассказала про то князю? Про Аграфену Петровну? — спросил Голицын.

— А кто он мне? Не сват, не брат, не жених. Мне тебя, а не его жалко…  К тому ж, подумала я…

— Что подумала?

— А может ему легче знать, что жена его жива и он позором своим ей помогает, чем просто так терпеть…  Так ведь он за жену страдает, а не просто задом голым людей смешит… А еще подумала — вдруг расскажу я ему, а он возьмет и с лукошка с яйцами не слезет! Позор он приставучий, как дурная болезнь.