Игры Фортуны

Остатки гарнизона и жители в панике бежали к пристаням, они протягивали руки к своим кораблям, взывая о спасении. Но спасения не было. Вздымая мириады сверкающих брызг, мчалась по мелководью запорожская и донская конница. Презрев все законы тактики, казаки ворвались в Очаков — с моря! Пуская своих выносливых бахматов вплавь, запорожцы перерезали путь турецким галерам, встав на седла с саблями в зубах, прыгали на их борта, цеплялись за весла, карабкались на палубы…  Там, как правило, к этому времени уже шла рукопашная схватка: рабы-галерники на турецком флоте были почти сплошь пленные христиане, и теперь с обломками весел в руках они сами набрасывались на экипажи, насколько позволяла цепь на ногах.

Несколько галер были захвачены запорожцами, остальные поспешили уйти в море, успев спасти из Очакова не более двухсот человек. Сераскир Яж-паша со своими янычарами пробился было на пристань с ятаганом в руке. Он мог погрузиться на последний корабль, но не стал, он не пожелал оставить своих людей. Видя, что Очаков пал, сераскир бросил оружие и велел тем немногим, кто еще защищался, прекратить бессмысленное сопротивление.

Барон Карл Иероним фон Мюнхгаузен всего этого не увидел. С трудом опомнившись от падения, он в ужасе и отвращении пытался выпутаться из скользких, смердящих, отвратительных кишок своего несчастного коня, охватывавших ему ноги, как петли, скользил руками в горячей крови и нечистотах, защищал голову от ударов бьющих в агонии кованых копыт. Ядро разорвало бедного Тантала почти пополам, но, как видно, каким-то чудом не задело барона, или его спас деревянный каркас седла — тоже чудом. Мюнхгаузена рвало от страха и отвращения, выворачивало наизнанку, голова гудела как колокол, все тело болело — но он не был ранен. Наконец ему удалось подняться — кровь, грязь и вонючее содержимое конских внутренностей покрывали его с ног до головы. Фамильная шпага пропала неведомо куда, и, сколько он не ползал среди мертвецов и умирающих, найти ее так и не удалось. Мюнхгаузена пожалел раненый драгун, лежавший подле, и отдал ему свою, солдатскую, «чтоб не позорился». Но от предложенной бароном помощи даже этот грубый солдат, страдающий от ран, отказался с отвращением — уж очень скверно от Мюнхгаузена пахло…

Над павшим городом носились клубы дыма и исступленные крики: «Виват!» — победители ликовали. Над полем стоял тягостный стон павших — раненых еще только начинали подбирать. Жужжали над кровью мухи, слепни, оводы. Перешагивая через тела и стараясь не наступить на чье-нибудь лицо, униженный барон побрел к морю. Не появляться же было на глаза к патрону в таком виде, тем более, что жестокую взбучку он и так уже заслужил, и прекрасно понимал это.

Мюнхгаузен с разбегу бросился в соленые волны, не раздеваясь, и шел в воде, пока она не покрыла его с головой. Тогда желание утопиться прошло, и он начал с остервенением смывать с себя кровь и нечистоты злополучного Тантала. Он заметил, что вокруг — в воде, на берегу, было на удивление много русских солдат. Мюнхгаузен уже перестал удивляться поразительной чистоплотности простых людей этой страны. Но чтобы пойти купаться вместо участия в грабеже захваченного города…  Это было выше его понимания! Наверное, солдат ни одной из самых благородных и славных армий Европы так бы не поступил.

Крепкие усатые парни, на телах которых явственно проступали ссадины и порезы, полученные в недавнем бою, смеясь, хлопали Мюнхгаузена по плечам, показывали на него пальцами и что-то кричали. Его явно узнали. Сначала ему показалось, что солдаты издеваются над его жалким видом — он еще недостаточно понимал тот грубый язык, которым изъяснялось русское простонародье. Но уж очень у них были добродушные рожи — и барон улыбнулся в ответ. Подошел молодой русский, чуть старше его лет, и хотя одежда на нем сейчас состояла только из мокрых подштанников и крестика на груди, как у остальных, в нем безошибочно угадывался офицер.

— Они говорят, товарищ, что вы сначала скакали на Очаков верхом на коне, а потом верхом на ядре, — пояснил он на сносном немецком. — Это такая шутка, если вы не поняли…

— Благодарю вас, поручик! — сказал Мюнхгаузен растроганно. — Значит, я не был так уж смешон?

— Каждый может показаться смешон в баталии, один своей робостью, другой — смелостью. Важно не это, а кто жив, кто — уже нет…

Здесь же на берегу лежали стонущие раненые, им промывали раны морской водой и перевязывали, отрывая от холщовых рубах длинные полосы.

* * *

— Экселенц, мне нет прощения, — сокрушенно начал Мюнхгаузен, представ перед герцогом Брауншвейгским. По пути он успел разработать стратегию своих извинений, и пришел к выводу, что полное смирение будет наиболее выигрышно.

— Оставьте, Мюнхгаузен, хорошо, что вы живы, а то я уже не думал увидеть вас в этом мире, — Антон-Ульрих доказал неожиданную способность своей скучной физиономии приветливо улыбаться. — Вы виновны лишь в том, что ослушались моего приказа найти мне коня…  Тогда мы бы поскакали на Очаков вместе! Впредь без меня за славой не ездите.