Игры Фортуны

Этой ниточкой Буженинова считала ожерелье — жемчужный браслет, подаренный ей принцессой Анной Леопольдовной, через фрейлину Юлиану Менгден. Аннушкина Жулька прибежала вдруг, тайком, напряженно оглядываясь по сторонам, и быстро вложила что-то в руку Бужениновой. Шутиха разжала ладонь и увидела — браслет белого жемчуга. Аннушка Леопольдовна — девица мягкосердечная, даже великодушная, могла и пожалеть несчастных новобрачных. А что если дать этот браслетик караульным гвардейцам, которые наверняка будут приставлены к Ледяному дому чтобы новобрачные не убежали? Отдать его за возможность погреться у солдатского огня? Или за полушубок, епанчу?

Анна Иоанновна любила чужие свадьбы: должно быть потому, что плохо помнила собственную. Давно забылся молодой курляндский герцог, с которым всесильный дядюшка, государь Петр Алексеевич, поставил ее под венец. Главное, что она запомнила — бедолага-жених совсем не умел пить и, осилив кубок Большого Орла[47], поднесенный князем Меншиковым, наутро взял да и отдал Богу душу. Хотя, возможно, и отрава была в кубке, кто знает? Опоили герцога вусмерть, а ее, нелюбимую и ненужную племянницу, спровадили в Митаву, блюсти российские интересы. Анна их и блюла — как могла, как умела. Денег только дядюшка Петр Алексаавич отпускал мало, а курляндские дворяне не хотели содержать навязанную им русскую герцогиню. И все же в этом мраке безнадежности воссиял светоч любви — Анна встретила любимого Эрнста Бирона, и по сей день они вместе!

Но злость и обида не отпускали Анну Иоанновну. Поэтому и чудила она — жестоко и безудержно. Куда как весело было сделать шутом князя Голицына, внука знаменитого Василия Васильевича, полюбовника царевны Софьи Алексеевны! Князька голубой крови, из тех самых Голицыных, которые хотели ограничить права Анны Иоанновны при вступлении ее на российский престол. Когда после череды смертей венценосных особ России, открытой Петром Великим, продолженной его порфироносной супругой и завершенной его несчастным юной тезкой Петром Вторым, Голицыны с Долгорукими и прочие сильные роды России, высоко поднявшиеся при Петре, вытащили Анну Иоанновну из ее курляндского болота и призвали на престол, чтобы она стала послушной исполнительницей их воли. Угрозами и силой сунули они ей в руки какие-то наспех составленные бумажки, именуемые кондициями, и она подписала их поневоле. Но, спасибо, ей быстро открыли глаза добрые люди, родственники Салтыковы[48]

и переживший все перемены при русском дворе Андрей Иванович Остерман, большого ума человек! Быть монархиней России для Анны было возможно лишь без всяких кондиций — и она разорвала их недрогнувшей рукой, а за страх отплатила враждебным фамилиям стократ худшим страхом. Теперь пусть расплачиваются все эти князьки — Голицыны, Долгорукие, Волконские…

Одним — нести голову на плаху, другим — околевать в Сибири, а третьим — сидеть голым задом на лукошке, на шутовских палках скакать! Им, последним, казнь худшая — ибо под топором палача умирают только раз, а в сибирской ссылке нет позора. Шутовство же пребудет клеймом на его носителе и на всем его роду — до скончания века! Всех Анна Иоанновна вокруг пальца обвела, всех проучила! А Буженинова? Стала заступаться за князька сия ничтожная карлица, место свое позабыв, так пусть теперь вместе с ним в ледяную постель ложится! На все в России теперь ее воля — самодержавная! То, что злополучные новобрачные Божьей милостью могут случайно выжить, Анне Иоанновне в голову не приходило. Она не учла только мягкосердечия своей племянницы и ловкости Юлианы Менгден.

Князь-квасник вел себя так, словно…  Точнее, он никак себя не вел: погрузился в полное равнодушие, как будто уже умер. Бужениновой все время хотелось толкнуть его или пребольно ущипнуть, чтобы он вышел наконец из этого сонного оцепенения, свойственного многим впавшим в несчастье русским. Много лет Буженинова прожила в России и постигла главный закон русского несчастья: даже в беде люди здесь отчаянно боятся резких, хоть и необходимых действий; они предпочитают молчаливую покорность ходу событий. Вот и ее любезный князюшка хранил замкнутое молчание, как будто это не ему предстояла нынче же ночью смерть в ледяном гробу…  Более того, на его тонких губах по временам играла мечтательная улыбка, а взор уносился куда-то далеко и теплел на мгновение. Ладно, пусть он не боится или даже жаждет смерти, потому что уже умер…  Но она-то, дочь степных кочевников, не только отчаянно хотела жить, но и обладать своим любимым, для чего было необходимо заставить жить его, и вместе перехитрить Аньку-поганку…

— Князь, а, князь, — прошептала она на ухо Голицыну, когда жених и невеста ненадолго остались одни, без надзора, — Как бы нам спастись, князь? Я вот что придумала…

— Ты, Авдотьюшка, делай, как хочешь, а меня оставь, — ответствовал он. — Когда меня, князя Голицына, имени и чести лишили и шутом сделали, тогда умереть надобно было…  Подзапоздал я. Ничего, нынче исправлюсь.