Игры Фортуны

— Эй! — закричала Анна, поначалу грозно, а после жалобно, взывая о помощи. — Почему тронная зала без охраны? Караул!! Куда все разбежались? Позвать герцога Бирона! Бироша-а-а-а!!!

Ей никто не ответил. Наверное, впервые в жизни никто не мчался на ее зов испуганной трусцой, не кланялся униженно, не полз к ее ногам с мольбою. С трудом царица собрала последние силы, со свистом набрала в легкие воздух.

— Самозванка! — крикнула Анна Иоанновна. — Самозванка на троне!!!

— Может, я — самозванка, — подала голос белая женщина. — А, может, и ты…  Кто знает? В зеркало на себя посмотри — меня увидишь!

— В зеркало? — Анна бросила взгляд в одно из зеркал, которых в тронной зале было действительно много, она всегда любила зеркальный блеск, увеличивавший пространство колдовской игрой отражений. Ах, как лгали зеркала, как лгали! Они отражали не одну Анну Иоанновну, а двоих. Одну на троне, вторую рядом с троном. Только на той, что сидела на троне, было белое тронное платье, а на той, что стояла у ее ног, — шлафрок, накинутый поверх ночной сорочки. Тоже белый, как бескровное лицо больного.

— Убирайся, проклятая! — возопила Анна. — Прочь с трона моего!

— Не твой это трон, — холодно сказала женщина в белом платье. — И не потомков твоих. Принадлежит он по праву цесаревне Елизавете Петровне!

— Лизке?! — охнула Анна. — Не бывать тому! Царствовать будет юный государь Иоанн Антонович!

— Жалко Иванушку, — бесстрастно продолжила женщина. — Но не он будет восседать на троне российском, а цесаревна Елизавета!

— Откуда ты знаешь? Да кто ж ты такая?! — коченея от прежде неведомого чувства, вопросила Анна, сделав несколько судорожных шагов к трону.

— Кто я? — со странной улыбкой ответила женщина. — Я твоя смерть!

Держась унизанной перстнями правой рукой за стремительно проваливающееся вниз сердце, Анна осмелилась бросить пристальный взгляд в лицо удивительной гостьи. Осмелилась? С тех пор, как взошла на трон и разорвала кондиции Верховников, Анна Иоанновна ничего не боялась — ничего и никого, ни врагов, ни друзей, и в цель палила из ружей не хуже любого гвардейца. Знала всегда: в кого и когда целить, и не промахивалась! А тут — странный, небывалый страх липким туманом окутывал императрицу, и в ответ ему сжималось, пульсировало, исходило небывалой мукой сердце и мельничным жерновом ворочалась в груди душа. Долго молчала эта душа, а теперь, надо же, заговорила!

Женщины скрестили взгляды, словно шпаги. Странные глаза были у белой пришелицы на троне: вроде бы черные, как у императрицы, но в то же время словно затянутые холодной коркой льда. Как снег, как смерть, как ворота, за которыми открывается бесконечный путь. А куда, Бог весть!

Лед этого взгляда стремительно охватывал царицу, он приковал к полу ее окоченевшие ноги, обездвижил все члены, наполнил ледяным звоном голову…  Анна Иоанновна глухо застонала и рухнула на пол, к подножию трона.

— Смерть моя, — прошептала она. — Смерть…  Как рано!..

А женщина в белом платье спокойно поднялась, переступила через императрицу, лежавшую у ее ног, и вышла из зала. И снова по странной случайности никого не было за дверями: ни слуг, ни караула. После Анну нашли, но не сразу, ей пришлось полежать в тронной зале одной, без сознания, около часа. Потом императрицу перенесли в постель, с которой она уже не вставала…

* * *

Аннушку редко допускали к умирающей тетке, но однажды все же допустили — канцлер Остерман постарался, он хотел, чтобы племянница приложилась к холодеющей государыниной длани и вымолила прощение за свое упрямство и несговорчивость. Что уж тут вспоминать — Анна с Антоном-Ульрихом выполнили приказ императрицы, произвели на свет Божий наследника, и это главное. А что непутевая племянница до сих пор вздыхает по красавцу-посланнику Морицу Линару, то от этих вздохов Российская империя, глядишь, не развалится! Вот Остерман и подтолкнул Анну к теткиной двери. Та вошла с заметным колебанием: что ей сказать императрице? Прощения просить? За что? За свое нежелание ложиться в постель с Антоном-Ульрихом? За тяжелую теткину руку, не раз испытанную на своей щеке? За исковерканную жизнь? Слава Богу, есть мальчик Иванушка, в нем единое утешение…

Она все-таки вошла, пала на колени (получилось неестественно, как в театре, в одном из оперных представлений, которые так любила тетка, ну да ладно… ), приложилась к императрицыной суровой руке, ныне ледяной и бессильной. Знала ведь, что в замочную скважину кто-то подглядывает — может быть, сам Остерман. В этом дворце все подсматривают и подслушивают — от лакея до вице-канцлера…

— Тетушка, — начала Анна, — простите меня, ради Бога…

Но императрица, казалось, ее даже не заметила. Она, тяжело возлежавшая на груде подушек переставшей слушаться ее обузой грузного тела, странно смотрела куда-то в сторону, поверх Аннушкиной головы и тяжело дышала. Лицо у нее было серое, как песок на берегу Невы или Ладоги.

— Прасковьюшка, — тихо и жалостно позвала Анна Иоанновна. — Прасковьюшка…

А потом продолжила так, будто кто-то ей ответил: