«Игры престолов» средневековой Руси и Западной Европы

Как предполагает С. В. Цыб, летописную дату смерти Владимира (15 июля 6523 г.) надо переводить на современное летоисчисление «включенным счетом» по византийско-болгарскому стилю, разница которого с константинопольским стилем составляет три года, вследствие чего датой его кончины следует считать не 15 июля 1015 г., а 15 июля 1017 г. Исследователь считает, что именно Владимир Святославич был тем «русским королем», который, по свидетельству Титмара, в 1017 г. начал войну с Болеславом Храбрым, но, осадив один город, более ничего не добился[462]. В рамках гипотезы С. В. Цыба битву у Любеча и бегство Святополка в Польшу придется датировать зимой 1017/18 г. В этом случае война за «наследство» Владимира Святославича окажется предельно сжатой, хотя текстологических препятствий в летописном повествовании к подобному предположению нет. Зато такие препятствия существуют в хронике Титмара. О смерти Владимира он сообщает в 74-й главе VII книги, излагающей события 1017 г., но, как уже было отмечено А. В. Назаренко, эта глава является авторской интерполяцией в первоначальный текст[463]. Кроме того, в Синодальном списке НIЛ говорится, что поход к Берестью предпринял не Владимир, а Ярослав.

Концепция С. В. Цыба получила развитие у И. А. Новицкого, попытавшегося обосновать датировку кончины Владимира Святославича и убийства Бориса и Глеба 1017 г., исходя из предположения о том, что дата убийства была «зашифрована» составителями «Анонимного сказания» (или его протографа), поместившими в качестве ключа к «шифру» рядом с календарной датой («почил Борис, предав душу свою в руки Бога Живого в 24-й день месяца июля, за 9 дней прежде календ августовских») указание на календы (первый день месяца по латинскому счету), которое «расшифровывается» автором по формуле: 24 × 4 = 96, как указание на то, что гибель Бориса произошла за 96 дней до 1 августа, то есть 17 апреля, и совпадала со Страстной пятницей 1017 г. Гибель Глеба, (датированная в «Сказании…» 5 сентября, без указания на календы) была отнесена автором к 7 мая, а кончина Владимира Святославича – к 14 апреля 1017 г. «Традиционные» даты гибели Бориса и Глеба были установлены по согласованию между митрополитом Иоанном и князем Ярославом, для того чтобы предать забвению разгром войск Ярослава Болеславом Храбрым в битве на Буге, которая, согласно хронологическим выкладкам И. А. Новицкого, произошла 24 июля 1018 г.[464]

Построения подобного рода, страдающие значительной долей произвольности, являются красноречивым свидетельством того, что ни антропонимическая корреляция имен главных действующих лиц, ни хронологическая корреляция событий не способны дать твердо установленных фактических результатов. Поэтому не лучше ли посмотреть в корень проблемы, сконцентрировав внимание не на том, кто именно, когда именно и кем именно из сыновей Владимира был убит, а на том, каким было отношение к подобному акту и порицался ли он в скандинавских сагах точно так же, как в древнерусской агиографии?

Задав этот вопрос, мы сталкиваемся с проблемой культурно-исторической специфики саги, для характеристики которой М. И. Стеблин-Каменский ввел понятие «синкретическая правда», подразумевающее симбиоз реальных и вымышленных представлений, которые теснейшим образом переплетались друг с другом в саговой традиции[465]. А. Я. Гуревич, рассуждая об исторической достоверности саг, писал: «При сравнении с дидактической и откровенно тенденциозной литературой Средневековья, саги с присущим им стилем повествования кажутся мыслимым пределом сдержанности и беспристрастности». В то же время он отмечал, что критерием достоверности сообщаемой информации было соответствие описанного в саге факта коллективному мировоззрению: «Индивидуальное сознание, как правило, не обладало такой суверенностью, чтобы противопоставить свою особую точку зрения мнению социума, и истинным были склонны счесть то, что отвечало потребностям и идеям группы. Интеграция в группу была столь сильной, что индивид принимал за истинные и отвечающие действительности только те факты и нормы, которые выражали коллективные представления»[466]. И в этом, по его мнению, заключалась объективность саговой традиции. Хотя были предприняты попытки сближения, по крайней мере, одной разновидности этой традиции (так называемых королевских саг) с другими формами историописания средневековой Европы, различие их репрезентации продолжает подчеркиваться[467].