Игры сознания. Нейронаука / психика / психология

Все эти лекарства изобретались и внедрялись в практику в 1950–1960 гг., когда система нейротрансмиссии, на которую они воздействовали, была еще не изучена [3]. Раскрытие принципов работы мозга и объяснение эффекта психотропных препаратов последовало потом, после того, как лекарства стали применяться на практике.

Эта особенность истории психиатрии определяет то положение, в котором она находится сейчас. В психиатрии эффективность лекарства понималась как ключ к объяснению болезни. Исследовательская мысль двигалась по пути от обнаруженного (часто случайным образом) лечебного эффекта к описанию неких закономерностей в работе больного/здорового мозга.

Очень хорошо, что у врачей есть лекарство, которое блокирует дофаминовые рецепторы, в результате чего пропадают симптомы психоза. Но можно ли признать безупречным следующий силлогизм – если психоз прекращается после воздействия на дофаминовые рецепторы, то причина психоза в дофаминовой регуляции? Боль проходит после приема обезболивающего лекарства, но это же не значит, что причина боли в недостатке эндогенных опиатов[85].

Другой колоссальный недостаток исследований в психофармакологии – это крысы.

Без лабораторных моделей, построенных с помощью крыс, психиатрия не сдвинулась бы с места. Но дальнейший рост науки вряд ли будет так сильно зависеть от экспериментов с крысами.

Возьмем для примера поиск новых анксиолитиков. При создании экспериментальных моделей исследователи исходят из того, что тревожность крысы аналогична тревожности человека; вещество, снижающее тревожность у крысы, так же эффективно снизит тревожность у человека; у тревожности крысы и человека одна и та же патофизиологическая основа; тревожность крысы – это миниатюрный макет человеческой тревожности [4].

Все эти допущения никогда не совпадают с реальностью. Начать с того, что в поле зрения исследователей всегда находится только объективная часть симптома. В данном случае, при построении лабораторной модели тревожности, это поведение крысы во время эксперимента. Ни о какой феноменологии тревожности, ее субъективном аспекте не может быть и речи. Работа в лаборатории подчинена строгим бихевиористским[86] установкам, в соответствии с которыми изменить можно только то, что доступно наблюдателю. Такое одномерное представление о симптоме переносится на человека, причем не делается никаких поправок в связи с очевидно более высоким уровнем сознания человека.

Вот как подтвердили эффективность антидепрессанта имипрамина: крысу бросали в холодную воду и засекали время, пока у нее не наступит фаза «отчаяния» и она перестанет плыть и барахтаться. Под воздействием имипрамина это время увеличивалось. Желание жить сохранялось дольше. Предполагается, что опыт, переживаемый крысой в ходе такого эксперимента, сходен с опытом депрессивного человека.

При разработке анксиолитиков в более чем половине исследований ставятся эксперименты одного и того же типа – так называемые конфликтные тесты, суть которых в том, что достижение определенной цели осложняется угрозой. Самый популярный эксперимент для проверки уровня тревожности – измерение времени, которое крыса проводит на открытом пространстве не прячась. Тысячи исследований в период 1960–2010 гг. [4] проводились по этому сценарию, как будто это универсальный и идеальный способ для проверки лекарств от тревожности. Авторы исследований не особо стремились изменять дизайн своих работ. За 50 лет крысы использовались в приблизительно 6300 исследованиях и только в 500 исследованиях были задействованы другие животные (чаще всего голуби и морские свинки). Полностью игнорировался тот факт, что тревожность чаще встречается у женщин – в экспериментах в 10 раз чаще использовались самцы крыс.

Зацикленность на крысах плоха тем, что при таком подходе не учитывается эволюционная дистанция между мозгом крысы и мозгом человека. Молекулярные механизмы поведения не могли застыть на уровне грызунов и больше не меняться. Человеческая тревожность, даже если отбросить субъективный, феноменологический аспект, должна существенно отличаться от крысиной тревожности.

При таком положении вещей новые лекарства могут появиться, только если появится новая психиатрия. Двери в будущее открываются, во-первых, благодаря технологиям нейровизуализации и достижениям нейронауки, а во-вторых, благодаря генетике, которая обещает изменить всю медицину, не только психиатрию. Генетические исследования позволят наконец-то отвлечься от крыс и однообразных поведенческих тестов с их участием.

Появления принципиально новых лекарств, вероятно, уже не стоит ждать в том исследовательском пространстве, где изобретали лекарства в XX веке. Ремесло исправления нейротрансмиссии с помощью химических веществ, кажется, достигло своего потолка. Радикальные открытия будут делаться в области генетики и генной инженерии.

***

1. Why “Big Pharma” Stopped Searching for the Next Prozac. The Guardian, 27.01.2016.

2. http://annualreport.gsk.com/assets/downloads/13_GSK.AR.Pipeline.pdf