Игры в вечность

На этот раз она не смотрела в глаза, словно боялась, словно я – тот голодный злой дух. Старательно отводила взгляд. Я молчал.

– Он пастух. Абисарахи, – ее голос так старался быть твердым. – Мой дядя уже дал согласие. Женщина не может долго жить одна, у меня нет ни братьев, ни отца…

– Хорошо, – кивнул я. Повернулся спиной и ушел. Мне уже все равно.

Ночь. Небо затянуло облаками, так, что круглый бок Сребророгого едва проглядывает и снова исчезает, лишь тускло мерцая. Дождь бы пошел, так ведь нет, как же, пойдет он… Дожди здесь редкость. Воздух густой и душный.

Я иду вдоль невысокого, где-то по пояс, вала из земли и камней, ритмично бью в свой бубен – пугаю духов. Лукани делает тоже самое, чуть в стороне. Так нам и бродить до завтрашнего вечера, пока не сменят. Сутки. Изнуряющая, тупая работа. Как мальчишки, вроде того же Кудды, выдерживают – даже не представляю. Я хоть не вижу этих духов и мне плевать. Хожу себе, гремлю… А они видят. Их смерть бродит в двух шагах за валом, принюхивается, ждет. Один неосторожный шаг и хатаниш бросится – последнее время это случается все чаще.

На валу торчат палки или просто высокие камни, между которыми натянуты нити бубенцов. Здесь, где скальный разлом Ишме-Шмаша выходит к долине – шагов четыреста в ширину, а по середине бежит ручей. Двое стражей на этом берегу, двое на том. Обычно духи не лезут через вал. Но если такое случается – нужно этим же бубном, хитро притоптывая, отпугнуть, загнать назад. Целый ритуал. Главное – в глаза не смотреть. Обычно это выходит. Если нет – оставшиеся в живых стражи бьют в гонг, и люди в деревне успевают спрятаться. Потом хатаниш возвращаются в свое ущелье. Насытившись.

Приглушенный рык у меня за спиной. Совсем рядом. Оборачиваюсь – ничего. Я никогда не вижу их. Но он здесь, рядом, я знаю. Я слышу его шумное дыхание, чувствую запах гнили. Хорошо – будем гонять.

Громко бью в бубен, иду прямо на него. Мне все равно куда смотреть – глаз я не увижу. Зверь напряженно рычит, не уходит. Вот он, передо мной, я слышу. Кажется, протяни руку… Не уходит. Мой бубен ему не страшен. Да я бы тоже не испугался, чего уж… Пляски эти вокруг устраивать, как полагается, пока не уйдет? Долго. Надоело все!

– А ну, пошел, – тихо, сквозь зубы, чтобы не услышал Лукани, говорю я. И размахнувшись, бью наотмашь. Пронзительный визг, и я чувствую, как натянутая кожа бубна тыкается во что-то. Попал! Надо же, демоны его..! Бью снова.

– Па-ашел!

Он огрызается, отступает назад. И я вдруг вижу, как мухи вьются вокруг. И бью по мухам.

Зверь пятится, я слышу! Я гоню его через камни, через вал, на ту сторону. Луплю по морде. На вершине вала он останавливается, шумно втягивает ноздрями воздух. Что-то учуял?

– Пошел прочь! – ору я, и бью уже не бубном, рукой. Чувствую, как сжатые в кулак пальцы с размаху тыкаются во что-то влажное и скользкое, твердое. Что-то хрустит. Натянутая струна бубенцов со звоном рвется, и зверь несется прочь, отчаянно повизгивая. Я прогнал.

Долго стою, смотрю мухам вслед. Потом поправляю бубенцы, связывая разрыв. На земле, под ногами, что-то валяется, я наклоняюсь, поднимаю… Зуб. Огромный сломанный гнилой зуб, в темной склизкой крови. Я выбил. Стою и ржу, как дурак, сжимая в руке зуб голодного духа.

– Я больше не пойду с тобой, – переступив черту, Лукани оборачивается ко мне, его лицо перекошено, – никто больше не пойдет. Лучше уходи отсюда.

– Я прогнал вашего духа, – усмехаясь, говорю я.

– Ты разозлишь их! Они соберутся в стаю и нападут. Убьют всех. Так нельзя.

Ничего нельзя – это я знаю твердо. И я, наконец, уйду. Пошло оно все…

– Исин, – ее глаза смотрят прямо в мои, – ты уходишь?

– Да, – ровно говорю я.

Я уже собрался. Впрочем, у меня и вещей-то никаких – нечего собирать. Старая армейская рубаха висит мешком на плечах, в кожаном ремне давно проковыряны новые дырки… ничего, вот вернусь домой! Отъемся и отдохну. Я уже почти слышу шум аннумгунского базара и плеск волн у высоких стен, крики чаек… Как я устал от этих проклятых тварей! Да провались они в Илар! Этот ад закончился для меня. Надоело. Меч приятной тяжестью трется о бедро.

– Пойдем со мной, – привычно говорю я, зная, что она откажет. – Пойдем. Ты же все равно не любишь этого Абисарахи, какая тебе разница? Я заплачу калым твоему дяде, хоть в десять раз больше этого пастуха, хоть золотом, хоть овцами. Пойдем со мной, будешь жить как царица. У меня хороший дом, и слуги, тебе не придется ничего делать самой… Я ведь хороший воин, Элили. В личной гвардии царя… один из лучших. Я хорошо заработал на той войне.

– Да, – говорит она, – ты хорошо заработал.

Словно пощечина. Ее ноздри раздуваются от обиды и гнева, и я понимаю, что ляпнул лишнее. Кусаю свой длинный язык. Мы разорили весь Майруш, подчистую. Ее Майруш. Я убил ее отца, другие убили ее братьев. Она не пойдет со мной.

– Элили…

– Уходи, – говорит она. И я вижу, как в глубине темных глаз затаились слезы.

– Элили…

– Уходи! Я вижу… Я не могу так…