Аргументация Глассона от повседневного опыта важна и ценна, поскольку ученые, рассуждая о технических подробностях классификации евангельских форм, зачастую отрываются от почвы. Однако ей можно придать больше веса, обратившись к психологическим исследованиям событийной памяти, уже нами рассмотренным. Структурирование историй согласно «формам» происходит еще до того, как очевидец рассказывает свою историю в первый раз. В дальнейшем, в ходе нескольких первых пересказов, форма совершенствуется и приобретает завершенность. Этот
Критики форм никогда всерьез не задавались вопросом, откуда взялись формы: порой из их трудов можно вынести впечатление, что формы возникают в ходе развития традиции в общине — однако тут же они приводят параллели из античной классики или из фольклора разных народов. Психологическое понятие «схемы» позволяет поднять вопрос, до какой степени в Евангелиях используются кросс–культурные сюжетные сценарии, возникающие всюду, где люди рассказывают истории, и более или менее присущие самой природе сюжетного рассказа, или же иные, более специфичные и культурно обусловленные сценарии. Желая прояснить, могут ли относительно стереотипные формы евангельских преданий вести свое начало от самых первых рассказчиков, очевидцев, необходимо также исследовать формы, используемые при пересказе воспоминаний в известной античной классике. Смерть парадигмы критики форм, медленно умиравшей на протяжении нескольких десятилетий, должна дать ученым–новозаветникам свободу исследования нарративных форм по намеченным нами направлениям.
Особенности интерпретации евангельских событий
В разделе «Факт и его значение, прошлое и настоящее» мы показали, что событийная память имеет два «полюса»: объективность события — и представления вспоминающего о его значении. Без восприятия значения (например, причинно–следственной связи происходящих явлений) едва ли возможно формирование связных воспоминаний, о которых можно рассказать; однако в то же время опыт показывает, что воспоминания представляют собой именно рассказы о прошлом, объективно имевшем место в реальности, и поддаются далеко не любой интерпретации. В зависимости от того, для каких целей используется воспоминание, человек может более или менее внимательно следить за точностью изложения; однако любое воспоминание так или иначе связано с реальным прошлым. Интерпретация воспоминания может меняться по различным причинам — следовательно, можно сказать, что меняется и само воспоминание — однако в этих переменах не следует (как часто поступают исследователи Евангелий) видеть процесс, в начале которого стоят «объективные факты», факты как они есть, без всяких истолкований — а затем истолкование уводит нас все дальше и дальше от объективной фактологической точности. Процесс интерпретации, который может длиться в сознании самого очевидца и за пределами первых пересказов — это не что иное, как поиск интерпретации, адекватной запомнившимся событиям. Информация и интерпретация взаимосвязаны, и интерпретация изменяется в направлении максимального соответствовия информации.
Часто приходится слышать, что евангельские повествования писались в свете их окончания, что Иисус, о котором в них идет речь — это воскресший и вознесшийся Господь христианской общины. Несомненно, это правда: однако вопрос, как именно интерпретировалось прошлое в свете дальнейших событий и переживаний, как в рассказах очевидцев и в устной традиции, так и в работе евангелистов — требует намного более подробного рассмотрения, чем мы можем здесь предложить. Скажем только, что прямое отношение к этому процессу имеют те четыре фактора, которые назвал ответственными за стабильность или изменчивость традиции Джон Робинсон. Особенно важна здесь категория «отсроченного значения», предполагающая, что как новая информация, полученная позже, так и новые размышления и догадки, могут, не отрицая первоначального смысла события, расширить его и углубить. Таким же образом события, вначале загадочные или не совсем понятные, могут со временем проясниться.