Иисус неизвестный

Это, конечно, неподходящее слово Господне, Аграф, в «Деяниях Иоанна», может быть, дает нам возможность заглянуть в то, что действительно испытывали видевшие живое лицо Иисуса. Тайну этого слова и объясняет, и углубляет Ориген:

Будучи Самим Собой, как бы не Собой являлся людям. Cum fuisset ipse, duasi non ipso omnibus videbatur. Вида одного не имел, но менял его, сообразно с тем, как мог видеть Его каждый; каждому являлся в том образе, какого достоин был каждый.[450]

Вот почему и св. Антонин Мученик не может разглядеть, как следует, на нерукотворной иконе, «постоянно меняющегося Лика».

«Лик Христов, у римлян, эллинов, индийцев, эфиопян, различен, ибо каждый из этих народов утверждает, что в свойственном ему образе явился людям Господь», — говорит патриарх Фотий.[451] Это значит: лицо второго Адама, Иисуса, — во всех человеческих лицах, как солнце в каплях росы.

XX

Так увидите Меня в себе, как видит лицо свое человек в зеркале.[452]

Лица человеческие, как мертвые камни, неподвижны, неизменны, только Его лицо, как живое пламя, вечно движется, изменяется и потому неуловимо для взора, неизобразимо для кисти.

Слава Тебе, Иисус Многовидый, πολύμορφος, —

скажут «Деяния Фомы».[453] «Лика Господня изображения от разнообразия бесчисленных мыслей меняются», — верно понял и Августин, но сделал отсюда неверный вывод, что мы о лице Иисуса ничего не знаем.

Многие лица Свои напомнит Он Сам на Страшном суде:

алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и не вы напоили Меня; был странником, и не приняли Меня; был болен и в темнице, и не посетили Меня (Мт. 25, 42–43.)

В каждом лице страдающего брата нашего — Его лицо.

Кто видел брата, видел Господа (Agraphon.)

XXI

Странный и жуткий апокриф дошел до нас в «Деяниях Иоанна».

Речь идет о первом призвании учеников, Иоанна и Иакова, сынов Заведеевых, сидящих в лодке на Геннисаретском озере.

«Что нужно от нас этому мальчику? Зачем Он зовет нас на берег?» — сказал мне (Иоанну) брат мой, Иаков. И я спросил его: «Какой мальчик?» Он же отвечал мне: «Тот, кто кивает нам головой». — «Свет у тебя помутился в глазах, брат мой, Иаков, от многих бессонных ночей, проведенных нами на озере. Разве ты не видишь, что перед нами высокого роста, с прекрасным лицом, радостно на нас взирающий, муж?» — «Нет, не вижу, но подплывем к берегу, узнаем, что это такое».

Когда же пристали мы к берегу. Он сам помог нам привязать лодку. И мы пошли с Ним. И, когда шли. Он казался мне старым, лысым, с длинной густой бородой, а брату Иакову — юношей, с едва пробивающимся пухом на щеках. И мы не разумели, что это значит… и весьма удивлялись.

…Часто, бывало, и потом являлся Он мне в еще более дивных образах… то маленького роста человечком с искривленными членами, то исполином, головой возносившимся до неба.[454]

Что это, нелепая сказка, или опять рыбий взгляд на солнце сквозь воду, — смутное и чудовищно-преувеличенное, как в бреду, воспоминание о том, что действительно испытывали эти суеверные и простодушные, как дети, рыбаки галилейские от не совсем трехмерного, в нашу земную геометрию не совсем входящего, лица Господня?

Может быть, память о чем-то подобном сохранилась и в Евангелии. «Был лет тридцати», — говорит Лука (3, 23.) «Тебе еще нет пятидесяти лет», — говорят Господу фарисеи в IV Евангелии (8, 57.) Кажется то почти молодым, то почти старым; это и значит: «вида одного не имел, но менял его, сообразно с тем, как мог Его видеть каждый».

«Оборотень, божественный», — сказал бы, кощунствуя, Лукиан-Вольтер; этого не говорят, но, может быть, что-то подобное чувствуют ученики, благоговея, не смея вглядеться в это страшно и чудно меняющееся лицо-пламя.

XXII

Самое общее из всех человеческих лиц, все их включающее в себя, как все треугольники включает в себя геометрическая фигура треугольника, — лицо второго Адама, — это один из двух полюсов, а другой: самое особенное, ни на какое другое лицо непохожее, единственно-личное из всех человеческих лиц. Эти-то два полюса и надо соединить, чтобы увидеть Его живое лицо. Все изображения лика Господня, от катакомбного Доброго Пастыря, напоминающего бога Гермеса, с безбородым и безусым, нежным, как у девушки, лицом, до Нерукотворного Спаса, «Царя ужасного величья», в византийских мозаиках, — суть не что иное, как неутолимо-жадные, в веках и народах, поиски этого живого лица.

Лучше всего можно судить об этих поисках, по очень позднему, между XI и XII веком, по драгоценному для нас, потому что из древних, вероятно, исторически подлинных, как мозаика — из камешков, сложенному апокрифу — «Письму прокуратора Лентула к римскому Сенату»: