Июнь

Я попробую позвонить, у меня один клиент вхож в круги. Но никаких гарантий, ты понимаешь… Муретта, просящая за Алю, — это было уже сверх всяких вероятностей. Нельзя было пренебрегать никакими шансами, но здесь… Не надо, сказал он. Но мне это нетрудно, возразила Муретта, что ты; и кроме того, — оставь, ты передо мной ни в чем не виноват. Прежняя, молодая Муретта никогда не сказала бы так. Из–под маски говорил человек сломленный и раздавленный, все утративший, на себя не похожий. Ах, да ведь и сам я на себя не по хож, и все мы на себя не похожи. Последние четыре года расплющили всех, да и предпоследние — всех, только меня это тогда не так касалось. Тогда, если можешь, да, сказал он и почувствовал, что сейчас разрыдается.

Вечером Муретта ушла по обоим делам, скорее всего к мужчине, как уходил он в эти два года, и до четырех утра ее не было. Потом пришла, ничего не объясняя. Боря тоже не спросил. Было страшно неуютно, знобило, все тело чесалось.

К десяти, по заведенному порядку, он был в редакции. Прошла планерка, никто не заметил отсутствия Али — тишина, ровная гладь. Он дождался, пока все разойдутся, и подошел к Еремееву.

— Да, что? — спросил тот недоброжелательно, догадываясь, видимо, о поводе.

— Я насчет… — Боря назвал Алю по фамилии.

— Я в курсе.

Боря не понял, что это значит.

— И что можно предпринять?

— Вам, — сказал Еремеев, сильно ударив на первое слово, — вам ничего не надо предпринимать. Теперь все, что надо, будет предпринято.

Неясно было, имеет ли он в виду оперативные мероприятия с Алей или свое вмешательство в ее судьбу.

— Но я знаю ее довольно близко.

— Я в курсе, — повторил Еремеев уже с откровенной брезгливостью.

— И я могу подтвердить… вы меня тоже ведь знаете… там ничего нет и быть не могло.

— Вы ничего не знаете, — сказал Еремеев, не понижая голоса. Непонятно, на чьи уши он рассчитывал, — в кабинете они были вдвоем, — но, видимо, требовалось отмести всякую мысль о сговоре; говорил он ровно и официально, а просить о неофициальной встрече Боря не мог, он был теперь зачумлен.

— Нет, знаю. Есть вещи, люди, в которых сомневаться нельзя.

— Она могла погубить вас и всех, и, может быть, погубила. Вы заигрались, Гордон, заигрались сильно. Она подвела под монастырь и меня, и вас. Вы, скорей всего, даже не догадываетесь о масштабе. Я вас пока ни в чем не обвиняю, я сам просмотрел… но никаких разговоров на эту тему вести не буду. Она грешила, ей и каяться. Всё, работайте.

И не сказать чтобы Боря был к чему–то подобному не готов: он и не такого насмотрелся. Но теперь–то Аля канула, словно не была, а все на работе, кому она вязала кофточки, подсказывала слова, правила убогие тексты, — словом не обмолвились с ним. Только Леня поджидал его у выхода и предложил подвезти.

Некоторое время они оба молчали.

— Товарищ Гордон, — начал Леня. — От меня большого толку нет, но если что сказать там, или показать, или подтвердить, то вы можете не сомневаться.

Боря сперва подумал худшее — что Леня готов дать на Алю показания, — но через секунду устыдился.

— Я все помню, — сказал Леня. — Как она за нас убивалась, с комнатой этой, как ходила везде… Мне никто так не помог никогда. Вы, может, не знаете, — я детдомовский…

— Знаю, — соврал Боря, хотя откуда ему было знать?

— Ну вот, — Леня кивнул и улыбнулся. — Да, конечно, знаете, вам положено… И вот никто никогда, честное слово. Я ей тогда сказал: Ариадна Сергеевна, если что, вы можете на меня во всем.

И я пойду куда надо, напишу что надо, все сделаю. Имейте просто в виду.

Еще немного, и Боря заплакал бы. Он заплакал бы, но они приехали. Ему ведь тоже никто никогда. И он посидел еще немного в машине; так они и сидели — двое мужчин, которых никто никогда. Положим, в детстве было всё — и отец, и мать, и приятели; но с тех пор, как он сбежал в Москву, как началась его работа сначала по газетам, потом у Пистрака, с самого брюсовского института, где все друг друга топтали и никто никого не любил, подобно самому мэтру, — с самого этого времени никто не помогал ему, всё сам.