Икарова железа (сборник)

Охотин сел. Он не любил и боялся собак. В желудке муторно сжалось. «Хорошо, что на мне памперс для путешественника», – подумал Охотин.

– Ты чья, собачка? – заискивающе шепнул он и покосился на Ольгу. Та все спала, размеренно и тихо дыша, и с Дашкиной полки тоже не доносилось ни звука.

Собака равнодушно уставилась на Охотина своими тусклыми, цвета мокрой земли, глазами. Потом вдруг странно задрала голову и жутко, протяжно завыла.

Охотин зажмурился и попытался убрать из купе собаку. Так, как учили на цайтгайстовских курсах для путешественников: «Не вижу этот объект, не верю в этот объект». Не верю, не верю, не верю… Вроде бы получилось. Вой оборвался на хриплом, гудящем звуке, и сладкий запах исчез.

Охотин тихо, осторожно сглотнул и открыл глаза. В дверях купе стоял человек в камуфляжной форме.

– Охотин Михаил Петрович? – заунывно спросил человек.

– Да, я…

– Доброй ночи, пограничный контроль. Покиньте, пожалуйста, фирменный поезд.

Охотин почувствовал, что его памперс для путешественника наполняется теплым.

– Добрый… – выдавил он. – Какой… контроль? На каком основании?

не вижу этот объект не верю в этот объект не вижу этот объект не верю в этот объект…

– Имеем право снять на Границе без объяснения причин.

– Но это какое-то… какая-то… ошибка… недопонимание… – Охотин заискивающе глянул в глаза пограничника, маленькие и тусклые, цвета мокрой земли.

что-то не так

– Ошибки нет, – скучно сказал пограничник. – Недопонимания нет.

что-то не так у него с глазами

– Покиньте купе. Покиньте вагон. Покиньте фирменный поезд.

они неподвижные. как резиновые нашлепки. они совсем не моргают

– Ольга… Оленька! – придушенно всхлипнул Охотин. – Дашка!

– Они не услышат.

– Почему не услышат? – деревянными губами спросил Охотин.

– У каждого пассажира свое путешествие.

– А я не выйду, – Охотин суетливо улегся и накрылся до подбородка колючим, с присохшими бурыми пятнами, одеялом.

– Значит, выведем силой, – верхняя губа пограничника вдруг задрожала и поползла к носу, обнажая длинные зубы. – Без объяснения причин.

– Димон, сюда! – проводник на все времена склонился над путешественником.

Путешественник лежал на полу, ткнувшись носом в металлическую ножку стола. Остальные трое – женщина, девочка и старушка – лежали на своих полках и дышали хорошо, ровно.

– И давно он так?.. – тупо поинтересовался Димон.

– А я знаю?! – разозлился коллега.

«Князя Владимира» уже часов пять как отогнали в тупик – и уже часа три, как коллеги перешли с пива на водку.

– Пульс-то есть? – Димон присел на корточки, приподняв, чтобы не запачкались, фалды камзола, и ухватил путешественника за запястье. – Пульса, кажется, нет. Давай, «скорую» вызывай. Это, видимо, как на прошлой неделе…

– Вот чего они таскаются, предынфарктники эти гребаные, когда ясно ведь, что нагрузка на сердце!

– Да при чем тут… – досадливо отмахнулся Димон. – Его, наверное, через Границу не пропустили.

– И ты туда же. Какая, блин, Граница, Димон?!

– Есть Граница.

– Брехня!

– Есть Граница, – упрямо отозвался Димон. – Начальник поезда говорил. Снимают без объяснения причин…

Когда поезд скрылся из виду, Охотин зябко переступил с ноги на ногу.

Во все стороны простиралось бескрайнее поле.

Злачные пажити

Все вот думают, что в камере смертников многоразовое питание. Что здесь дают фрукты, орехи, икру, шоколад, кислородно-сахарные коктейли… Что здесь кормят как на убой целый месяц, так ведь все говорят. Я и сам так когда-то думал. И я думал: как же они могут жрать, если их вот-вот уничтожат? Как в них лезет? Почему они соглашаются жрать, стараются для тех, кто будет жить после них? И мы с Алисой даже когда-то договорились: если нас вдруг приговорят… Не в том смысле, конечно, что мы собирались совершить какое-то преступление, – просто все ведь знают, что вышку у нас дают за любую фигню, у судов, говорят, даже есть норматив: столько-то высших мер в год… Но на самом деле мы, конечно, не верили, что с нами может такое случиться, – просто мы на всякий случай договорились: мы откажемся от еды, устроим сухую голодовку и доведем себя до полного истощения – чтобы сдохнуть прежде, чем мы им достанемся, или в первые же дни после, так им будет даже обиднее. Или чтобы на наши изможденные больные тела никто уже не польстился. А еще, мы думали, можно набраться смелости и просто себя убить – при желании можно ведь убить свое тело обычной ложкой. И можно запросто подавиться этим их шоколадом, или апельсиновой косточкой…

А теперь с нами действительно это случилось. И вот я в камере, и Алиса тоже где-то там, в камере, на другом этаже или даже в другой тюрьме, а может быть, ее уже нет, и все эти наши договоренности – просто наивный бред. Бред свинячий. Интересно, бредят ли свиньи? Откуда взялось это выражение? Может быть, они бредят, когда их отправляют на бойню? Или раньше, еще до бойни, когда их кормят с утра до вечера, на убой?