Их было три

Илму так и подмывало осадить их, сказав, что она не приглашала их приезжать раньше, но она удержалась и тихим скорбным голосом сообщила, что умерла мать и они угодили не на уборку картофеля, а на похороны. К великому изумлению Илмы, для женщин это не было неожиданностью. Они чуть ли не обрадованно переглянулись, и вдруг Маленькая извлекла из недр своей сумки чекушку водки и кусок чайной колбасы и, отдав это Илме, пояснила, что это их доля поминального обеда. Пусть не побрезгует.

Отдав гостинец, они сразу почувствовали себя полноправными участницами похорон. Их интересовали сарай, сад, навес. Всё следовало осмотреть, а для верности кое-что руками пощупать. За несколько часов они уже о многом получили более ясное представление, чем сама Илма. Например, о том, что каштановая курица как будто собирается клохтать, а у подсвинка слезятся глаза, надо пощупать в пахах — нет ли жара. Они уже попытались, а он, дурачок, не даётся, чуть палец Маленькой не откусил. Наконец они добрались до чулана с большим висячим замком на двери. Повозившись с замком некоторое время, они отступили перед этой незанятой крепостью.

О Лиене они вспомнили только вечером. До этого их больше интересовало содержимое котлов и духовки. И лишь когда подготовка к поминальному обеду подходила к концу, они выразили желание проведать покойницу.

Сочувственно вздыхая — дескать, все под богом ходим, — они состроили торжественные физиономии и прошли в комнату Лиены. За ними последовала Илма.

Придя с фермы, Гундега увидела, как все три скрылись за дверью.

"Бедная бабушка!"

Из комнаты донёсся приглушённый разговор, затем тихое бормотание — вероятно, читали молитву.

Какая нелепая случайность, что на похоронах бабушки будут присутствовать именно те люди, которых она терпеть не могла! Они будут разглядывать её гроб, одежду, лицо, а затем начнут осуждать, злословить, как раньше злословили о живой Лиене, и никто не защитит её от беззастенчивых взглядов, никто не захлопнет дверь перед любопытными кумушками…

"Бабушка, прости, что я не могу уберечь тебя от этого…"

Всё было готово и шло по заведённому порядку, похороны должны были быть приличными. Приедет пастор, усердно будет звонить Аболс, куплен дорогой гроб и приготовлен богатый поминальный обед. Всё, всё будет хорошо, только… только…

2

Аболс действительно звонил усердно. Похоронная процессия ещё не успела дойти до кладбищенской дороги, как над лесом полились звуки колокола. Через тот самый лес, где несколько дней назад сквозь чёрную темноту, теряя последние силы, одиноко брела Лиена, теперь везли её на лошади по песчаной дороге, щедро усыпанной еловыми ветками. Возле увитых хвоей ворот кладбища стоял серый "Москвич" Екаба Крауклитиса.

Могила уже была вырыта. Гроб поставили рядом с кучкой вынутой земли, и Аболс запел высоким женским голосом. Немногочисленные присутствующие нестройно подтягивали ему. У Маленькой оказался такой визгливый голос, как у Аболса, зато Толстая гудела басом. Обе они, видимо, не знали слов и толкались, заглядывая в псалмовник.

Всё шло, как полагается. Илма плакала. Остальные пели. Венки благоухали. Пастор был в чёрной праздничной мантии, хорошо сочетавшейся со скорбным выражением красивого холёного лица.

Так же, как тогда, год назад, трепетали на ветру осины. Тогда Лиена сидела здесь на скамейке, сложив на коленях руки, и на них падали слёзы. Так же будут шуметь деревья и через год, через десять лет, а возможно, и через пятьдесят. Лиене хорошо будет лежать здесь под нескончаемый шелест стройных осин. Тишина, покой… Отдых очень усталым рукам…

Раздумья Гундеги прервал голос пастора:

— Место, на котором мы стоим, можно назвать садом отцветших душ. Вот и сегодня мы привезли сюда для предания земле нашу сестру, привезли её прах, чтобы дать ему вечный покой. Мы все знали покойную, её набожность, трудолюбие, кротость и радушие. И мы сейчас скорбим вместе с её единственной, убитой горем дочерью…

При этих словах Илма вдруг громко зарыдала. Как и тогда, в день поминовения, она была во всём чёрном, не хватало только очков. Она была живым воплощением скорби и боли… Сожалела ли она хоть теперь, хотела ли она, по крайней мере в эту минуту, что-то ещё исправить? Согнуться под бременем раскаяния?..

Способна ли на это Илма? И вообще можно ли богатым гробом, дорогими венками, пролитыми напоказ слезами искупить ту ночь, вычеркнуть, изгладить из памяти, сделать так, будто её не существовало? Кто имеет право простить? Только Лиена. Но Лиены больше нет. Никому другому не дано права прощать — ни пастору, ни богу… Всё остальное лишь игра, лицемерие, притворство, самообман…

Гундега не хотела слушать Крауклитиса, но голос его снова возвращал её к грустным мыслям.