Их было три

Гундега простодушно улыбнулась.

— Здесь близко. Заблудиться негде — дорога прямая. Дошла сама.

Кухня встретила приехавшую ласковым, уютным теплом, запахом блинов и заботливыми руками старой Лиены.

Она погладила Гундегу по голове, точно ребёнка.

— Какая ты худенькая… Устала с дороги, ноги, поди, промокли…

Лиена была похожа на бабушку. Так оно и должно быть, ведь они сёстры. Хотя бабушка была высокая, видная…

«Была», — у Гундеги дрогнули губы.

— Не горюй! — Лиена не знала, как утешить эту хрупкую девушку с детским печальным лицом. — Как-нибудь уживёмся.

Илма открыла дверь в прихожую.

— Поднимемся, Гундега, наверх, я покажу тебе твою комнату.

Илма понимала, что лучше всего утешит человека уверенность в том, что ничто не кончилось — пока мы живы, жизнь продолжается. И на самом деле: что же кончилось? Умер старый человек. А самой Гундеге всего лишь семнадцать лет.

«Ах, если бы и мне было только семнадцать,!..» — подумала Илма.

Она даже и не смогла представить, что бы она делала, если бы вдруг помолодела. Семнадцать лет… Как пленительно звучат эти слова!

Из прихожей узкая, крутая лестница вела наверх. Илма шла впереди с лампой.

— Здесь ты будешь жить, Гунит.

Небольшая комната с покатым потолком. Старинный громоздкий комод с таким же старинным, потускневшим зеркалом в деревянной оправе. Столик, два стула. Узкая кровать с зелёным стёганым одеялом и пышной белой подушкой.

Илма подошла к кровати и, взбив подушку, любовно разгладила её.

— Пух от собственных гусей.

Затем поправила одеяло, выдвинула ящики комода.

— Устраивайся. Бельё и разную мелочь положишь сюда. Платья, какие получше, можешь повесить в шкаф внизу.

С минуту она ходила по комнате, не зная, что ещё сказать. Наконец взгляд Илмы заметил на стене что-то неуместное. Это был прикреплённый кнопками маленький рисунок.

— Пусть остаётся, — попросила Гундега.

Сделав вид, что не слышит, Илма вытащила ногтями кнопки — они раскатились по полу.

Но последняя кнопка не поддавалась, и, потеряв терпение, Илма попросту сорвала рисунок, оставив на степе кнопку с обрывком бумаги.

— Кто это рисовал?

Илма, помедлив, нехотя ответила:

— Раньше это была комната Дагмары.

Скомкав рисунок, Илма открыла дверцу печки, и бросила его туда.

— Печь я не топила, пока ещё не холодно. Ну, а если будет прохладно, не стесняйся, принеси дрова из сарая и затопи. Фредис покажет, которые посуше. А теперь раздевайся и приходи на кухню ужинать.

Шаги Илмы донеслись с лестницы.

Гундега подошла к окну. Кругом, куда ни глянь, голубоватые кроны сосен. Закат погас, и теперь в сумерках кроны походили на высокие волны, гребни которых серебрились в лунном сиянии. Сквозь закрытое окно доносился монотонный гул, он напоминал шум воды. Гундеге даже на минуту представилось, будто она стоит ночью на острове посреди Даугавы. Немножко жутко, но удивительно хорошо.

Потом она, так же как Илма, походила по комнате. Дверца печки осталась полуоткрытой. Гундега открыла её. В глубине — кучка золы, и на ней комок плотной бумаги — рисунок, сорванный Илмой со стены. Гундега расправила его на полу. Изломы мятой бумаги избороздили старческими морщинами светлое девичье лицо. В нижнем углу неуклюжим почерком с детской наивностью написано: «Автопортрет». Краски ярче, чем нужно: брови и волосы неестественно черны, губы и щёки излишне румяны, лицо слишком бледное.

Ведь Илма говорила, что это комната Дагмары. Значит, это и есть сама Дагмара. В памяти Гундеги сохранилась смуглая девочка, с мальчишеской отвагой лазившая по деревьям. Волосы у неё, пожалуй, были такие, как на рисунке, но не было ни таких щёк, ни таких губ. И всё-таки зачем вдруг понадобилось сдирать этот рисунок со стены и бросать в печку?

Снизу позвали ужинать. Словно застигнутый на шалости ребёнок, Гундега поспешно бросила рисунок в печку и, захлопнув дверцу, сбежала по лестнице.

За столом сидел Фредис. Гундега сразу узнала его. В прошлый раз, когда она ещё девочкой приезжала с бабушкой в Межакакты, она без конца забавлялась, наблюдая, как смешно двигался во время еды тонкий, острый кончик его носа. Сейчас Фредис ел, скатывая блины в трубочку и макая их в сметану. И совсем как раньше, после каждого глотка нос его потешно двигался, словно живое и не зависящее от владельца существо. Только теперь Гундеге почему-то уже не было смешно. Совсем наоборот, подвижный нос вызывал странную, непонятную жалость.

Фредис был по-стариковски приветлив и улыбчив. Увидев Гундегу, он перестал есть, нос его перестал двигаться, и Фредис сразу превратился в самого обыкновенного пожилого плешивого мужчину со щетиной недельной давности на лице.

Вытерев руку о штаны, он протянул её Гундеге.

— Значит, наконец, приехала насовсем? Как же иначе! У нас тут, в Межакактах, одни старики остались. Ни жизни, ни смеха.

— Не суди по себе, Фреди! — вмешалась вдруг Илма.

— Извини, госпожа, я совсем забыл, что ты на целых два месяца моложе меня.

Встав, он низко поклонился Илме.

Гундега громко расхохоталась, а на лице Илмы не дрогнул ни один мускул, только в глазах мелькнула открытая ненависть.