Их было три

— Я не о том. Сортов мало. Теперь, осенью, только серинка, да пепин, да ещё антоновка. Летние сахарные. И всё… А где розовая яблоня, клубничная? У моей родственницы по мужу есть даже Жёлтый Рихард…

Илма произнесла это название с нежностью, словно девушка — имя возлюбленного. Гундега даже ясно представила, как этот Рихард выглядит. Молодой стройный парень с вьющимися волосами. Её только слегка смущало определение «жёлтый». Лицом, что ли? И стоило лишь вообразить жёлтое лицо, как привлекательный образ померк. Гундега невольно усмехнулась про себя: «Ну и фантазёрка я!»

— И всё-таки в конце недели я съезжу к Матильде, — продолжала Илма, точно кто-то собирался её отговаривать. — Привезу с полпуда этого Жёлтого Рихарда, чтобы в воскресенье к столу подать что-нибудь необыкновенное. Как ты думаешь, мать?

— Что я могу думать? — равнодушно ответила Лиена. — Делай, как хочешь!

— У тебя много яиц накоплено?

— Восемнадцать.

— Только-то?

— Сама знаешь. Не несутся. Не понимаю, почему нынче куры так рано линять начали.

— Мне потребуется не меньше двадцати пяти.

— Может, обойдёшься двумя десятками? А то мне даже на клёцки не хватит.

— Ничего, сварим клёцки после праздника. Не могу же я испечь торт величиной с ладонь. Не нищие какие-нибудь! — И вдруг, вспомнив, злобно прошипела: — Знаешь, эти тоже в воскресенье устраивают.

— Кто?

— Сельсовет. Проезжала мимо — на столбе объявление. В двенадцать.

Илма выжидательно посмотрела на мать.

— Пусть устраивают, — ответила Лиена.

— Тебе всегда всё безразлично!

Лиена промолчала.

— А я привезу из Сауи розы! — заявила Илма с плохо скрытым вызовом в голосе.

— Ну, это уж ни к чему, — кротко возразила Лиена. — В своём саду…

— В своём саду, ты говоришь? — прервала её Илма, но уже не так резко. — Хорошо, пусть будет, как ты хочешь. Брату…

И, пристально посмотрев на мать, с расстановкой сказала:

— А на могиле отца всё-таки будут белые розы из садоводства Сауи!

Это была месть. Месть за тёплый, лучистый взгляд, которым Лиена смотрела на некрасивую и почти совсем чужую девушку. Мелкая, но сладкая месть.

Лиена опять промолчала.

— Гундега! — неожиданно обратилась к девушке Илма.

По тому, как вздрогнула Гундега, было ясно, что из всего сказанного она не поняла ни слова и что мысли её были далеко. На узком личике — смущение, точно у школьницы, неожиданно вызванной к доске.

Илма невольно улыбнулась.

— О чём ты задумалась, Гунит?

— Просто так… Смотрите, тётя, как хороши берёзы, точно янтарные.

Она указала рукой на рощицу на противоположной стороне поляны; берёзки скромно толпились, уступив большую часть пространства величественным, гордым соснам.

Илма вспомнила, что вчера в погребе Гундеге почудился какой-то рот с неровными зубами. И чего только не взбредёт ей на ум! Странная девочка… Нашла чем восхищаться — берёзы как берёзы… Поделочный материал, дрова… Какой там янтарь!

— Мы с матерью говорили о том, как лучше подготовиться к празднику поминовения усопших.

— Разве будет праздник поминовения?

«Конечно, она ничего не слышала…»

— В будущее воскресенье… И обедать будут у нас, в Межакактах.

— Разве в день поминовения принято обедать?

— Конечно. Приедет сам пастор. И пономарь придёт.

— Вот как… А мою бабушку хоронили без пастора.

Илма поджала губы.

— Идём завтракать, — неожиданно предложила она. — Ты, мать, ведь тоже скоро пригонишь скотину? Я сварила кофе.

Но Лиена отказалась: давеча она выпила кружку молока. Да и трава сейчас, осенью, скупа, как мачеха: скотина щиплет, щиплет и всё равно досыта не наедается.

Завтракали вдвоём, потому что Фредис, уехав рано утром в Саую, на молокозавод, ещё не вернулся. Илма налила кофе. Сейчас она была сдержанной, но радушной хозяйкой. Она угощала девушку всем, что было на столе, хотя всё стояло под рукой. Ведь Гундега такая бледненькая и прозрачная, словно картофельный росток.

Тётя Илма хорошая, подумала Гундега, только сравнение с картофельным ростком девушке не понравилось.

Илма, встав из-за стола, пошла в комнату и включила приёмник. Донеслись обрывки слов, музыка. Вдруг в комнату хлынула любимая, знакомая мелодия, и девушке захотелось силой удержать, её. Но отчаянный рёв саксофона точно ножом перерезал её и, совершенно заглушив, перешёл в неистовый истерический хохот.

Илма вернулась, оставив дверь полуоткрытой, — за её спиной бесстыдно реготал саксофон. Потом кто-то заговорил на незнакомом языке, и неожиданно возникло густое гудение, похожее на жужжание гигантского роя. Орган.

— Из Швеции, — пояснила Илма. — Началось богослужение.

Гундегу поразил резкий переход от буйного джаза к хоралу, но она промолчала.

Орган стих, и послышался монотонно-певучий мужской голос. Чужой язык, незнакомые слова — и поэтому казалось, что чужестранец без конца повторяет одно и то же.

Илма опять села напротив Гундеги и теперь уже почему-то вполголоса предложила кофе — точно боялась помешать проповеднику там, в далёком Стокгольме.

— Разве вы что-нибудь понимаете, тётя?

— Где уж… А всё же, как послушаешь божественное, на душе празднично делается.