Их было три

У Лиены вдруг мелькнула мысль — интересно, а алмазы так же сверкают? Ей никогда не доводилось их видеть, она только слышала, что люди восхищались ими. Люди, которые, подобно ей, никогда сами их не видели. Интересная эта роса. Издали сверкает всеми цветами радуги, а возьми на ладонь — обыкновенная вода. Может, и всё блестит лишь издали?..

Лиена сидела на белом камне, который тёмными осенними вечерами призрачно белел на фоне тёмного леса, пугая лошадей лесорубов. Добротный, гладкий камень, будто нарочно поставленный для отдыха пастухов. С северной стороны он порос мягким мхом, похожим на зеленовато-коричневый бархат. Лиена думала о том, что хорошо бы вот так сидеть и сидеть, не двигаясь, и ничего не слышать, кроме тихого шелеста ветвей. Так хочется покоя. Хотя, пожалуй, нигде нет большего покоя, чем здесь, на лесной опушке.

Придётся всё же встать. Бруналя повернула к лесу. А известно — куда Бруналя, туда и Вента с обеими тёлками, ну, а за ними, конечно, и овцы.

Лиена побрела за коровой, опираясь на суковатую палку. Конечно, слов нет, с собакой пасти было бы легче. Но разве этого зверя Нери пустишь к скотине? Бамбулис был хорошим пастухом, да где же прокормить двух собак! Илма рассудила, что мать превосходно сможет управиться одна. Симанис взял ружьё и отвёл Бамбулиса в кусты. Потом вернулся за лопатой…

Лиена медленно двигалась за скотиной по краю луга. Межакакты видны отсюда как на ладони. Поблизости нигде нет таких усадеб. В посёлке, правда, тоже есть новые дома. Но в прежнее время здесь, в Нориешах, вряд ли можно было сыскать усадьбу богаче. Старый Бушманис был помешан на этом. Про него сказано — хоть в брюхе щёлк, лишь бы на брюхе шёлк. Что у тебя в желудке — каша на воде или жаркое, никто не видит, а что на тебе — видят все. Любил покойник пустить пыль в глаза. Но кому здесь, в медвежьем углу, восхищаться этим великолепием? Разве грибники или ребятишки забегут в полдень на загон Межакактов, где рдеет самая крупная земляника…

Да и само название Межакакты, что значит «Лесное захолустье», не бог весть какое звучное. Старый Бушманис долгие годы придумывал другое, да так и умер, не придумав ничего.

Теперь их осталось трое в пяти комнатах Межакактов. Две комнаты огромные, как сараи. Да, правда, ведь их теперь четверо. Ещё Гундега. Хоть немного оживлённее стало в доме. Как в те времена, когда в комнатах звенел голос Дагмары. Нет, конечно, никакого сравнения, Илма права. Гундега совсем взрослая, такая тихая, худенькая, светловолосая.

Окно наверху открыто, она уже встала, наверное. Из трубы идёт дым, значит, проснулась и Илма. Что же из того, что воскресенье? Привычка будит усерднее и точнее петуха.

Через некоторое время Лиена увидела, как Илма с Гундегой вошли в сад и нагнулись под яблонями. Нери громко и сердито тявкал на Гундегу. Чужая — значит, надо облаять и выгнать… Возможно, и привыкнет к девушке. Лаять, конечно, перестанет, но вообще… Еду не берёт ни от кого, кроме неё, Лиены, и Илмы. Даже от Фредиса не берёт.

В сердце точно заноза вонзилась — брал ведь и от Дагмары тогда, прежде! А теперь признаёт лишь их двоих. Такая привязанность приятна иногда, но раздражает своей тупой ограниченностью. Тупая любовь. Можно ли так сказать про любовь? Тупая ненависть…

Кажется, Нери чувствует, что она его не любит, по крайней мере любит не так, как любила весёлого, простоватого лопоухого Бамбулиса, который не отказывался от лакомых кусочков, предлагаемых ему чужими, и при этом виновато косился на Лиену.

Илма направляется сюда, в фартуке у неё несколько яблок. Немного поодаль за ней — Гундега.

— На, возьми, мать, это мягкое.

Яблоко румяное и мокрое от росы. Оно приятно холодит ладонь Лиены.

— Ешь!

Илма подняла глаза. Мать смотрела на Гундегу.

«Это хорошо, что Гундега пришлась матери по душе…» — говорит себе Илма, и не просто говорит, но и убеждает себя в этом, ощущая, как в груди пробуждается привычная старая обида. Обида жила в ней почти всю жизнь — так в потухшем костре под слоем золы порой долго тлеет раскалённый уголь.

Теперь мать смотрит на Гундегу — до этого она так же смотрела на Дагмару. А она, Илма? Ведь родная дочь! Кормилица! Каждый раз, когда Илма замечала этот одухотворённый взгляд матери, она чувствовала себя отвергнутой, ограбленной и не взрослой Илмой, а трёхлетней девочкой, подглядывавшей в щёлку двери, как мать качала маленького братика, крошечные беспомощные ручки которого оказались, к её удивлению, достаточно сильными, чтобы оттолкнуть прочь её, первенца…

«Пусть так! А Гундега хоть и родственница, но всё же чужая. Дагмара ведь была совсем чужая. Тогда как я…»

Пальцы Лиены поглаживали румяную блестящую поверхность яблока.

— Ешь же! — неожиданно резко приказала Илма и сама испугалась своего тона.

Лиена взглянула на неё удивлённо, но откусила кусочек.

— Каждую осень я думаю: как всё же беден наш сад, — сказала Илма уже спокойно.

— Беден? — искренне удивилась Гундега. — Нынче такой урожай!

Илма усмехнулась.