Их было три

Он остановился тут же, у порога, и, боясь шевельнуться, уставился на потёртые носки своих сапог. Он не видел Дагмары, звуки плыли мимо него, словно дым или туман. И он бездумно качался в волнах звуков, как на качелях, не ощущая тяжести, своего тела. Зато Илма не могла оторвать глаз от Дагмары и видела в ней прежде всего молодую, красивую женщину: красивую — какой она сама никогда не была, молодую — какой она уже никогда не будет. А Лиене Дагмара казалась прекрасной, чужой, непонятной райской птицей — она смотрела, невольно восхищаясь её красотой и в то же время сожалея, что такая птица не может нести съедобные яйца… А Гундега — Гундега слышала только песню.

Звуки оборвались. И на лицах у всех появилось обычное будничное выражение.

— Ты по-русски поёшь? — первой пришла в себя Илма.

— Это слова Лермонтова. В переводе уже не то.

— У вас там, в совхозе, наверно, одни русские?

— Почему? Большинство латыши, но есть и русские, два украинца и даже один грузин.

Илма поморщилась.

— А директор?

— Латыш. Но разве это не всё равно?

— Тебе ведь всегда всё было безразлично, — сказала Илма с плохо скрытой неприязнью. — Впервые за несколько лет завернула в Межакакты и сразу же на чужом языке запела.

— Что это — упрёк? А когда в годы оккупации здесь говорили по-немецки, то…

— Не надо, Дагмара, — усталым голосом прервала Лиена.

Дагмара умолкла и стала заворачивать гитару в брезент. Струны несколько раз приглушённо зазвенели. Перевязав её верёвкой, Дагмара выпрямилась.

— Концерт окончен, — произнесла она с лёгкой насмешкой.

Слушатели зашевелились, как после окончания настоящего концерта, бросая взгляды на умолкшую гитару, которая теперь, завёрнутая в брезент, опять походила не на музыкальный инструмент, а скорее на большой рубанок или сковороду с длинной ручкой, как определила недавно Лиена.

6

Гундега не понимала, чем был вызван неожиданный выпад Илмы против Дагмары, который привёл бы к нежелательной грубой размолвке, не вмешайся Лиена. Девушка всё ещё находилась под обаянием песни, в её ушах звучали мелодия и слова, и неважно; на каком языке они произносились, если только это прекрасные, хорошие слова.

А тётя Илма? Что ей не нравилось?

Гундеге в её семнадцать лет была знакома лишь та хорошая зависть, которая граничит с тихим восторгом и не вызывает желания очернить кого-либо или отрицать его достоинства. Она не знала, что есть и другие чувства, что существует лютая извечная зависть увядающей, пожилой женщины к молодой, к её лицу, шелковистым волосам и приятному голосу. Ей незнакома была и постоянная мучительная боязнь времени. Не ведала она, что можно строить воздушные замки на зыбком песчаном фундаменте фантазии… Она была ещё очень молода и не знала, что в жизни человека всякое случается. Лиена понимала в этом значительно больше…

Они обе молча понесли в хлев полные вёдра. Старая и молодая. Каждая думала о своём… Вернувшись, они нашли дверь в сени раскрытой. Видимо, сюда, на кухню, выходили Илма или Дагмара. Теперь никого из них не было, слышались только их голоса, но о чём они говорили, сразу было не разобрать.

Наконец Гундега расслышала, как Дагмара, волнуясь, громко проговорила:

— Я ещё не всё тебе сказала, мать. Мой жених, тот, чью фотографию я тебе показала, тоже русский. Теперь ты знаешь всё.

— Но ты ведь не зарегистрируешься с ним? Прожить всю жизнь с русским!

— С человеком! — поправила Дагмара с ударением.

— Ты по молодости и влюблённости ничего не видишь. Они не такие…

Дальнейшие слова слились в непонятное бормотание, и вдруг опять раздался насмешливый возглас Дагмары:

— Как ты всё хорошо знаешь, будто сама жила в России!..

Гундега взглянула на Лиену. Та склонила низко-низко голову, пряча лицо.

Но звучный голос Дагмары был теперь так ясно слышен, точно она находилась на кухне:

— Скажи, мать, чего тебе не хватает? Крыши над головой, одежды, хлеба? О какой нужде ты говоришь? Недавно за обедом, состоявшим не из картошки с солью да хлеба, а из свинины и заливного, ты почему-то говорила не о том, что нужно сплести лапти, а о покупке лакированных туфель и телевизора. Ты ездишь на мотоцикле и считаешь, что он устарел и слишком прост, что не мешало бы приобрести автомашину…

— Мне никто ничего бесплатно не даёт, — сказала Илма. — Я надрываюсь на работе дни и ночи.

— А разве прежде ты не надрывалась? И что ты за это получила?

— Я унаследовала бы дом.

— А теперь тебя кто-нибудь гонит отсюда?..

Гундега увидела, что Лиена вдруг встала и направилась к двери. Она поспешно семенила, а в действительности продвигалась очень медленно, ещё больше сгорбившись, будто слова Илмы больно секли её.

— На улицу не выгонят, а ни одной минуты я не чувствую себя хозяйкой в доме. Всякий, кому не лень, суёт нос в мой хлев… Какой бы я могла устроить загон за хлевом на солнечной стороне — на двадцать-тридцать свиной, — экспортный бекон. А вместо этого я рублю хворост в лесу, полю посевы и любуюсь, как по моей земле раскатывает колхозный трактор…

— Ты рассуждаешь, как кулачка, мать!..

Лиена подошла к двери и протянула руку, чтобы закрыть её.