Их было три

Наконец она выбилась из сил, словно заблудившийся усталый ребёнок. Хотелось упасть на землю, прижаться к ней и ничего не слышать, ни о чём не думать…

Чья-то рука крепко схватила её за плечо, и голос Илмы сказал:

— Славу богу!

Она повела Гундегу домой, но девушка от чрезмерной усталости словно оцепенела в тупом равнодушии ко всему.

Дверь дома была настежь открыта. Дагмара на крыльце, обжигая пальцы, пыталась зажечь второй фонарь, которым обычно не пользовались. Увидев идущих, она небрежно бросила горящую спичку, и та с шипением погасла.

Илма ничего не объясняла, да никто её и не спрашивал ни о чём.

Через открытую дверцу печи виднелась груда раскалённых углей, по которым то и дело пробегали голубые язычки огня. Угли то темнели, то вновь раскалялись, послушные порывам ветра. Как хорошо смотреть на тлеющие угли…

Кто-то снял с неё мокрые тапочки и принёс другие, сухие. Гундеге показалось, что это была Дагмара. Повернула голову — Илма. Они теперь были вдвоём в комнате. В углу темнела ёлочка с весёлыми разноцветными незажженными свечами. От неё шёл лёгкий смолистый аромат.

— Ты останешься олово топить, счастье угадывать? — тихо спросила Илма.

Гундега вяло покачала головой и сказала голосом усталого ребёнка:

— Нет, я не хочу счастья. Хочу спать.

Она поднялась наверх, в свою комнату, зажгла огонь и прилегла, думая, что не заснёт, и в ту же минуту погрузилась в глубокий сон.

Незадолго до полуночи по лестнице поднялась Илма и заглянула в комнату. Гундега спала. Илма уже намеревалась погасить лампу и уйти, как вдруг заметила на столе письмо из Приедиены.

Бегло пробежав глазами мелко исписанный листок, она придавила его рукой. Пальцы сжались в кулак, комкая бумагу. С минуту она стояла так со скомканным письмом в руке и смотрела на спящую Гундегу. Лицо Илмы понемногу смягчилось, но не сделалось моложе, совсем наоборот, это было лицо старой, отживающей свой век женщины, лицо, на котором время оставило множество морщин.

Губы Илмы беззвучно зашевелились, слов нельзя было разобрать. Молилась ли она богу или проклинала кого-нибудь? Кто знает…

Наконец она всё же погасила лампу, тихо прикрыла дверь и на цыпочках спустилась вниз, останавливаясь всякий раз, как только раздавался скрип ступеньки. Письмо она бросила в печь. Бумага вспыхнула и погасла. Она помешала кочергой тёмный пепел.

Стенные часы пробили двенадцать.

4

Гундега проснулась оттого, что кто-то присел на край кровати. Она открыла глаза — Дагмара. Ещё было темно, но она знала, что уже наступило утро.

— С Новым годом, Гундега!

Склонившись, Дагмара поцеловала её в щеку.

Они посмотрели друг на друга. Глаза Дагмары матово блестели. Голова склонена над Гундегой, а по обе стороны лица струились её пышные волнистые волосы — они почти касались подушки. В полумраке лицо Дагмары утратило яркость красок, оно будто написано было только в чёрных и серых тонах, но и такое оно продолжало быть красивым, даже более красивым, чем вчера. Гундега ощущала на своём лице тёплое дыхание Дагмары. Так непривычно было здесь, в Межакактах, проснувшись, почувствовать на лбу дыхание живого существа.

— Ты давно уже здесь? — спросила немного погодя Дагмара.

Гундега сказала.

— Бедняжка… — тихо проговорила Дагмара.

В наступившей тишине ясно слышалось тиканье часиков на руке Дагмары.

— Где ты спала, Дагмара?

— Я? Внизу, у бабушки.

— Это твоя комната, не правда ли?

— Была…

— Дагмара!

— Я как-то спросила у бабушки, почему ты ушла отсюда.

— А она?

— Она не ответила.

— А у Илмы? У Илмы ты не спрашивала?

— Нет.

— Видишь ли, Гундега, я не бушманисовской закваски.

— Закваски?

Плечи Дагмары задрожали от еле сдерживаемого смеха.

— Ты удивляешься? Знаешь, для меня Межакакты всегда были обычным жильём с четырьмя стенами и крышей над головой. Мне никогда не приходило в голову чем-либо жертвовать ради них, поклоняться им.

— Как странно ты рассуждаешь, — задумчиво сказала Гундега. — Тётя Илма как-то сказала, что это потому, что… — она замолчала, боясь обидеть Дагмару.

— Потому что я чужая, что во мне польская кровь. Да?

Гундега еле заметно наклонила голову.

Дагмара усмехнулась.

— Чего ты стесняешься? Думаешь, я сама этого не слышала чуть ли не каждый день? Всякий раз, когда получала в школе двойку или что-нибудь делала не так, как она. Когда не смогла научиться вязать… За то, что у меня чёрные волосы…

— Ты долго прожила здесь?

— Больше пятнадцати лет.

— Долго…

— Илма взяла меня из приюта после того, как умерла моя мать. Она погибла от взрыва гранаты ещё в сорок первом году.

— А отец?

— Не знаю, — коротко ответила Дагмара.

— Как это не знаешь?

— Отца я не знаю. Он выгнал мою мать из дому, когда ещё меня не было на свете. Она была из Польши, батрачка…

Внизу хлопали двери, слышались шаги. Видимо, там ходила Илма.

Губы Дагмары искривила усмешка.

— Караулит.

Гундега не поняла.

— Караулит, чтобы я тебя не испортила, — пояснила Дагмара.

Гундега приподнялась на локте.

— Почему?

— Я ведь блудная дочь Межакактов, грешница, отрезанный ломоть.

— Но ко мне все относятся очень хорошо, — наивно сказала Гундега, — вчера даже звали олово топить, гадать на счастье.

— А что такое счастье?