Их было три

— Значит, тётя Илма была права, говоря, что дядя Фрицис пальцем никого не тронул… что он только варил еду, что он никогда… — проговорила Гундега с облегчением.

— Да, — тихо ответила Матисоне. — Это правда. Он выполнял разные хозяйственные дела там, в лесу, чтобы освободить чьи-то руки для убийств… Он варил еду, чтобы в руках бандитов не иссякала сила…

Гундега взволнованная опустила голову.

— Как вы должны нас ненавидеть! — еле слышно проговорила она.

— Кого — вас, Гундега?

— Тётю Илму, потому что она жена Фрициса… Да и меня тоже, потому что я их родственница, потому что я в Межакактах… — Гундега смешалась.

— Вы думаете, что я теперь должна всех ненавидеть? Даже тех, кто не виноват?

— Всё же… я не знаю…

Матисоне налила кружки, потом, вспомнив, пошла за сахаром. Тишину в доме нарушали только её шаги и равномерное тиканье часов.

Гундега посмотрела на дверь, за которой только что скрылась Матисоне. Как странно получилось! Она сейчас сидит здесь, в Межротах, у Матисоне, мужа и сына которой убили те, с кем был заодно хозяин Межакактов — Фрицис Бушманис. И через полчаса или час она уйдёт в Межакакты, потому что там её дом. Илма ненавидит весь мир за то, что Фрицис ушёл в лес здоровым, а вернулся больным. Ушёл в лес… ушёл, хотя никто его не гнал…

Вошла Матисоне с чашечкой мёду и тарелкой, на которой лежало полкруга колбасы.

— Совсем неожиданно нашла это в чулане с сопроводительной запиской.

Гундега так углубилась в размышления, что сразу и не поняла содержание записки. На вырванном из блокнота листке бумаги — несколько слов, написанных торопливым неразборчивым почерком:

«Я ложусь спать! Ешьте колбасу! Приятного аппетита!

Ж.»

«Ж.» — это могла быть только Жанна.

— Вы давеча сказали, что хотели бы быть такой, как она, — добродушно подсмеивалась Матисоне. — Если бы все походили на Жанну, в мире был бы вечный хаос. Как раз хорошо, что все люди разные.

— Вы считаете, что должны быть и хорошие и плохие люди? — с сомнением проговорила Гундега.

— Нет, не хорошие и плохие, а стремительные и умеренные, отчаянные и сдержанные. Разные, по честные.

— Которые не обманывают и не крадут? — переспросила Гундега.

— Люди должны быть честными и по отношению к себе.

Подумав немного, Гундега призналась:

— Я этого не понимаю.

— Видите ли, иной, скажем, не крадёт потому, что боится суда, другой — потому, что просто не может взять чужого.

— Но ведь существует милиция, суд, тюрьмы.

— Они не будут существовать вечно, — просто ответила Матисоне.

— Вы этому верите?

— Как же иначе! Конечно, верю. Настанет пора, когда не будет ни милиции, ни тюрем.

— Это при коммунизме, да?

— Да, Гундега.

— Но если нечего и некого будет бояться… — задумчиво сказала девушка, не зная, как продолжить…

— Разве преступления не совершают только потому, что боятся суда? Вот, например, могли бы вы войти в чужой дом и украдкой взять что-нибудь, хотя вас никто не видит и не узнает ничего? Я убеждена, что вы бы этого не сделали, даже не зная, что такой поступок карается законом. И вам поэтому безразлично, существует ли на свете уголовный кодекс.

— Мне это никогда не приходило в голову, — откровенно призналась Гундега и прибавила с нескрываемым восхищением: — Вы очень доверяете людям. У вас даже ночью дверь не запирается. И собаки нет.

Матисоне расхохоталась, запрокинув голову.

— Ну, ну, не будем преувеличивать. Ночью всё-таки дверь у меня на запоре. А какой смысл держать собаку, если меня целый день нет дома? Я всё равно на ферме не услышу её лая. Почему вы не пьёте чай, Гундега? Остынет…

Часы пробили одиннадцать. Обе невольно отсчитывали удары. Часы замолкли, и мелодический гул последнего удара, постепенно замирая, незаметно слился с тишиной.

— Гундега, не хотите ли вы пойти работать к нам на ферму? — вдруг спросила Матисоне.

— Но я ведь ничего не умею, — с сожалением сказала Гундега.

— Никто не родится мастером.

— Это верно, но…

— У нас есть группа свинок. Это будущие свиноматки — в основном двухмесячные поросята. Их надо выкормить до восьми-девяти месяцев… На первых порах я бы вам помогла, и Мартыньекабс тоже…

— Я его не знаю, — робко возразила Гундега, сама чувствуя, как неубедительно звучат её слова.

— Познакомитесь. Он зоотехник и, между прочим, живёт в этом доме.

— Арчибалд? — вырвалось у Гундеги.

— Значит, всё-таки знаете?

Гундега молчала. Затем, смущённо взглянув на Матисоне, растерянно спросила:

— А как же быть с Межакактами?

— Гундега! — начала было Матисоне, но замолчала, не зная: сказать или не сказать? И всё же решилась: — Буду с вами вполне откровенна. Признаюсь — хочу вас вырвать оттуда.

— Но почему?

— Вы там пропадаете.

— Ко мне очень хорошо относятся, — проговорила Гундега не совсем уверенно.

— Потому вы и не замечаете, что нас тянут на дно. Деньги ещё пока нам всем нужны, по иногда они превращаются в камень на шее и тянут в болото.