Их было три

— Для себя, для кого же ещё? И для тех, кто будет здесь хозяйничать после них. Значит, и для тебя. Дом — это святыня для каждого человека. Так оно всегда было. Наследство священно, и брать его надо чистыми руками. Обязанность каждого — умножать достаток в доме. Я положила на это всю жизнь, все силы. Пришла я сюда такой же молоденькой, как ты, а теперь я уже старая, старая, старая…

Илма всем туловищем раскачивалась в такт своим словам. Беспощадный огонь лампы осветил обветренное на морозе лицо с сетью мелких морщин и морщинок и совсем седые виски.

— Может быть, это и большой грех, но я до ужаса боюсь смерти. Наверно, потому, что жизнь мне ничего не дала. Жалкая жизнь. Проклятая жизнь!..

Да, Илма, сильная Илма плакала.

Гундега знала Илму как властную и строгую женщину, видела, что она может быть ласковой, даже грустной; теперь оказалось, она ещё и несчастна. Гундега никогда не допускала и мысли о том, что Илма может быть несчастной. Это противоречило и характеру Илмы и её поведению. Но разве есть такое свойство характера — быть счастливым?.. Разве счастье — это печать на лице человека? И вообще, что такое счастье? Исполнение желаний? Но ведь Илма стала хозяйкой Межакактов, и она того желала…

Гундега в замешательстве смотрела, как по щекам Илмы катились крупные слёзы. Что она оплакивает? И почему грешно бояться смерти? Может быть, потому, что религия обещает загробную жизнь… Но если веришь, чего же тогда бояться?..

Илма подошла к кровати и, откинув одеяло, вытерла глаза уголком простыни.

— Иди теперь спать, Гунит! — сказала она непривычно слабым голосом. Руки её чуть заметно дрожали и поразительно напоминали теперь руки старой Лиены.

Гундега прикрыла дверь и послушно удалилась, унося с собой тягостные, противоречивые мысли. Тётя Илма и Матисоне… Она обеих жалела, и каждая по-своему была права. Но разве бывает несколько правд? Или две правды?..

Еле слышно заскрипели ступеньки под ногами Гундеги. Потом всё стихло. Не зажигая света, она стояла посреди комнаты. В доме царили мрак и тишина. В доме, который проклинала Илма и которому она посвятила свою жизнь…

Целый клубок противоречий. Гундега чувствовала себя маленькой заблудившейся девочкой с тонкой нелепой косичкой.

«Пятнадцать лет, самое большее — шестнадцать…»

В ящике комода лежала шкатулка с рукодельными принадлежностями. Рука нащупала в ней ножницы. Они были маленькие и вдобавок тупые, потрудиться пришлось основательно. Наконец-то! С лёгким мягким шелестом косичка упала на пол.

Гундега быстро взглянула в зеркало. Из него смотрела незнакомая девушка со светлыми неровными космами. Гундега зажгла лампу. При свете волосы выглядели ещё ужаснее. А у чужой некрасивой девушки там, в зеркале, был такой испуганный и встрёпанный вид, что хотелось смеяться, если бы… если бы это не была она сама.

Глава седьмая Прощайте все!

1

Она лежала совсем неподвижно на боку, как мёртвая. Только одна рука казалась ещё живой, не имеющей отношения к неподвижному туловищу. Рука вытянулась, пальцы судорожно стиснули рыхлый снег, потом, словно играя, выпустили его. Вторая рука продолжала сжимать дужку ведра. Никто не знал, сколько лежала так Лиена. Фредис не возвращался ещё с молокозавода, а Гундега и Илма ездили в лес за хворостом.

Через распахнутую настежь дверь хлева слышно было, как беспокойно переступали коровы и визжали свиньи. Нери озабоченно вертелся вокруг будки, до предела натягивая цепь, разглядывая лежавшую женщину. А возле самой её головы сидел, жалобно мяукая, чёрный кот.

Инга, всхрапнув, испуганно остановился. Илма с Гундегой разом спрыгнули с воза и подбежали.

Она была жива.

В расширенных, полных ужаса глазах отражались зимние облака, из груди вырывался хрип. Её внесли в комнату и уложили. На дворе осталось только опрокинутое ведро с остатками воды, подёрнутой плёнкой льда.

Никогда Межакакты не казались Гундеге такими удручающе тихими. Будто в доме ходил кто-то невидимый, кого все боялись назвать по имени. Приехавший врач велел соблюдать абсолютный покой. Но этого покоя теперь стало так много, что он душил, словно кошмар. Илма даже остановила стенные часы, чтобы их бой не нарушал тишину, и эта звенящая мёртвая тишина не давала по вечерам уснуть.

Вся тяжесть домашней работы неожиданно легла на плечи Гундеги. Илма оставалась дома только дня четыре, «пока минует опасность», — сказала она. Потом она опять стала уходить каждое утро в лес. Гундега теперь была наедине с Лиеной. Лиена лежала жёлтая, как воск, и отказывалась принимать прописанные врачом лекарства, не хотела ни молока, ни мёду. Когда Гундега предлагала ей что-нибудь, она всегда отрицательно качала седой головой, но, заметив, что девушка собирается уходить, слабым, надтреснутым голосом просила:

— Посиди, детка!