Их было три

Гундега, ощутив запах перегара, попятилась к самой плите, чуть не споткнувшись о полено, в глазах её металось отчаяние загнанной в клетку белки. Аболс засмеялся булькающим смехом: его забавлял испуг девушки, её робость. У Гундеги появилось желание ударить похотливого старика прямо по пухлой физиономии. Она в жизни никого не ударила, но сейчас…

— Это тот самый Берзынь, смерти которого вы ждали ещё тогда, в день поминовения? — хотела спросить Гундега вызывающим тоном, но голос её предательски задрожал.

— Что-о? — угрожающе протянул Аболс. — Что это значит — ждали?! Повтори!

— Отойдите прочь! — крикнула девушка, чуть не плача.

— Аболс! — испуганно позвала Илма. — Успокойся!

Гундега промчалась мимо пономаря и выбежала во двор.

«Как гадко, как противно!» — мысленно повторяла она и видела перед собой двух людей: пастора и пономаря. Пастор — приятный светловолосый человек, с красивым голосом. А Аболс — похотливый отвратительный старикашка с пронырливыми мышиными глазками. Что связывало этих двух людей? Служение церкви? Вера в бога? Так ли уж всемогуща вера в бога, как об этом не совсем понятно, но вдохновенно рассказывал тогда Крауклитис? Неужели религия настолько всемогуща, что не позволяет увидеть в другом человеке негодяя, пьяницу, ничтожество?.. Как в тот раз тётя Илма сказала: «Люби своего ближнего, как самого себя». Не эта ли любовь к ближнему связывает Крауклитиса с Аболсом? Какой она должна быть мелкой, грязной, омерзительной — эта любовь к Аболсу…

4

А в это время Илма выговаривала пономарю:

— И ты тоже хорош, Аболс. Ну, ладно, выпил, но зачем же кривляться?

— Помилуй, да разве я что плохое позволил? Слишком уж чувствительная барышня, сажай под стеклянный колпак, ставь в шкаф да замок повесь! — Аболса, по-видимому, задело поведение Гундеги, а тут ещё замечание Илмы. Если бы не дело — самое время уйти с честью, тем более что и водки осталось на самом донышке бутылки. Но он всё же не ушёл и, покашляв, начал:

— Слышь, Илма! Когда ты собираешься ехать с телёнком в Ригу?

— А что тебе?

— Да что ты, право, как ежиха…

Илма не ответила.

— Не задену, не задену больше твою барышню, если тебе это не нравится, — начал примирительно Аболс. — Что я ей плохого сделал? А сразу окрысилась, глаза так и сверкают…

— Она ведь как птица, — грустно проговорила Илма, — спугнёшь, и…

— Кхм… — откашлялся Аболс, не осмеливаясь противоречить.

Пока они сидели, пономарь от нечего делать допил из горлышка оставшуюся водку, потом стал отламывать маленькими кусочками хлеб, ловко кидая их в рот.

— Телёнка собираюсь везти в будущее воскресенье, — сказала, наконец, Илма. — Думаю, что мать к тому времени поправится, завтра собирается встать. А что ты хотел?

Аболс состроил умильную физиономию, его пухлый рот, ещё недавно кривившийся от обиды, растянулся в сладчайшей улыбке:

— Слышь, сестра, прихвати с собой моего барашка. Тебе ведь всё равно — две скотинки или одна. Шкетерис, ну, тот, в Сауе, который скупает мясо на комиссионных началах, за невыхолощенного ягнёнка платит пустяки. — Аболс презрительно сплюнул. — Тогда уж лучше я его съем сам! Но деньги тоже нужны. Говорят, в Риге, на Центральном рынке, цены здорово поднялись с наступлением морозов.

Лицо Илмы, выражавшее до этого нарастающий интерес, вдруг разочарованно вытянулось.

— Какие там цены! Перед праздниками или перед большой оттепелью — тогда да. Если ты, Аболс, надеешься большие капиталы за своего барашка получить, тащи его спокойно к Шкетерису.

— Ох, Илма, и чего ты злишься! Я ведь тоже не без понятия — и за дорогу надо платить и за место на рынке, мяснику — кусочек задней части или с почкой. И всё-таки если мне здесь дают восемь рублей, то в Риге я выручу, может быть, и все двадцать…

— Что ты, что ты! — воскликнула Илма, окончательно охладев к предстоявшей сделке. — На прошлой неделе ездила Вилма Межгайлис. Говорит, баранина стоит пятнадцать, самое большое — шестнадцать, причём наилучшая, не такая, как твой баран…

Возмущённый Аболс издал какой-то каркающий звук.

— Ну, знаешь ли, ты моего барана не порочь окорока что чайники. Не видевши, не болтай.

Он засопел и было поднялся, чтобы уйти, но, не встретив со стороны Илмы никаких препятствий, постоял с минуту и опять уселся.

— Думаешь, мне большое удовольствие таскаться с твоим бараном за спасибо! — Илма решила, что пора высказаться начистоту.

— Ох, Илма, Илма, у тебя только деньги на уме! — привычно запричитал Аболс, словно его глубоко огорчал сам факт существования такого презренного предмета, как деньги. — Смотри, куда ты клонишь! Стыдно требовать платы с меня, старого человека…

Но Илму ничуть не тронули жалобы пономаря.

— А кто мне даёт что-нибудь бесплатно!

Чувствуя, что сделка может не состояться, Аболс сразу перешёл на деловой тон:

— Ну, ладно: половину стоимости дороги, рыночные сборы тоже пополам и ещё четвертной в придачу. Магарыч?

— Пятьдесят.

— Илма, на похоронах Фрициса я так…

— Пятьдесят, Аболс! — повторила Илма бесстрастно и неумолимо, точно аукционист, вместо молотка ударив по столу указательным пальцем.

— Ах ты, чертовка! Ну, пусть будет пятьдесят!