Их было три

Гундега смешалась… Она вдруг посмотрела на себя со стороны. Три месяца она, как говорится, и ухом не вела, даже не дала Матисоне ответа. А сейчас, по желанию Илмы, появилась. И вдруг Гундега почувствовала, что за всем этим кроется что-то неясное, нехорошее. Почему ей это не пришло в голову прежде, дома? Как случилось, что Илма послала её? Тогда, в Новый год, не пустила, а теперь послала. И тогда и теперь Гундега действовала против своего желания. Ей, конечно, очень хотелось вырваться из тесного мирка Межакактов, но… но перед глазами живым укором стояла, согнувшись под тяжестью коромысла, дряхлая, седая Лиена. Две жилистые трясущиеся руки, на которые Гундега теперь взвалит и свои домашние обязанности, умоляли о пощаде, просили покоя… И тут Гундега спохватилась, что Матисоне ей говорит что-то.

— Что, простите? — нерешительно переспросила она.

— Я говорю — работу всегда можно найти, было бы желание. Правда, в той группе, о которой я тогда вам говорила, уже есть свинарка…

— Я знаю — Жанна.

— Понятно, не всё пошло сразу гладко, но ничего, поработает, будет толк. Главное — она за всё берётся с душой.

— Жанна сама говорит — в голове у неё свистит ветер, — почему-то вспомнила Гундега.

Матисоне усмехнулась.

— Ветер — вещь неплохая, пусть свистит. Он выдувает всякий мусор и пыль, а то, что держится прочно, обычно остаётся на месте. Для некоторых голов такой ветер совсем не вреден. Прочистил бы мозги.

Гундега густо покраснела.

— Мне?

Матисоне опять улыбнулась.

— Что вы, девочка! В вашей головке всё на своём месте. Вот начнёте работать…

— Вы меня всё-таки возьмёте?

— Я ведь ещё тогда говорила с Эньгевиром.

— Кто это?

— Наш председатель.

— Я однажды слыхала эту фамилию, но, наверно, говорили не о нём…

Она некоторое время припоминала, в связи с чем слышала эту фамилию. И вдруг в памяти всплылокруглое личико с бесстыдными мышиными глазками. Гундеге даже послышался слегка шепелявый голос: «И Эньгевир с пятого года — дело рук Каулиня…» Её передёрнуло при воспоминании об этом лице и голосе, и она слово в слово рассказала всё Матисоне.

Олга сразу поняла.

— Да, это говорилось об огне нашего председателя.

— А кто такой Каулинь?

— Это тогдашний пастор. Он в пятом году отдал старого Эньгевира в когти черносотенцев. Эньгевира расстреляли тут же на опушке леса. И оставили. Ночью люди унесли его на кладбище, которое недалеко от вашего дома, и тайком похоронили.

— Расстреляли…

Широкая тёплая ладонь легла на руку Гундеги.

Девушка не отняла руки, словно оправдываясь, тихо проговорила:

— Ничего… я просто так вспомнила, как пономарь рассказывал об этом пастору у нас в Межакактах в день поминовения. Рассказывал, а сам уписывал гуся, губы сальные…

— Ах, вот почему пастор Крауклитис, как говорят, взялся защищать Каулиня!

Всё услышанное взволновало Гундегу, и она никак не могла успокоиться.

— Как он мне омерзителен, этот Аболс! — с жаром сказала она. — Я даже промолчала о том, что тётя Илма его обманула. Мы возили на рынок его барана, и тётя Илма недодала ему по два рубля за килограмм. А я стояла рядом и молчала.

— И вы будто даже гордитесь, что помогли обмануть старика, — заметила Матисоне.

— Вы смеётесь надо мной! — смутилась Гундега. — А вы сами в подобном случае сказали бы?

— Несомненно!

Гундега пристально посмотрела в глаза Матисоне.

— И всё же я не понимаю. Аболс — пономарь, вы член партии и его защищаете.

— Я его не защищаю. Но будь я на вашем месте, Гундега, я бы во всеуслышание заявила, что произошёл обман, и не стала бы поддерживать того, кто присваивает чужие деньги — независимо от того, выгодно мне это или нет.

Гундега вспыхнула.

— Я, может быть, чересчур резко говорю, девочка.

Гундега покачала головой и неподвижно уставилась в одну точку. Матисоне не ожидала, что её слова так подействуют на девушку, и тоже посмотрела туда, куда смотрела Гундега. На столе лежала совершенно новая коричневая модная сумочка с жёлтой металлической застёжкой…

— Я вас не хотела обидеть, Гундега, — сказала Матисоне, так и не поняв ничего, — но человек зачастую даже и не представляет, в какое страшное оружие может превратиться молчание, и…

Она замолчала, собираясь с мыслями или, может быть, ожидая вопроса Гундеги, и, не дождавшись, продолжала:

— …иногда трудно сказать, а иногда и невыгодно. Когда я перешла от коров в Межниеки, к племенным свиноматкам, там открылись разные безобразия… Свинарки кормили колхозным кормом своих свиней да ещё продавали тайком муку…

Гундега повернула голову.

— А почему вас от коров перевели на свиноферму?

— Меня никто не переводил. Сама ушла.

— Разве на свиноферме легче?

— Видите ли, в Межниеках многое делалось не так, как надо, — уклончиво ответила Матисоне.

— Значит, труднее? — взволнованно заключила Гундега.

— Я никогда не искала лёгкой жизни, — просто ответила Матисоне.

Они замолчали, и стало слышно, как за стеной, в соседней комнате, играет радио и кто-то насвистывает. Это могла быть только Жанна. Они с минуту прислушивались к этому необычному концерту и, переглянувшись, улыбнулись друг другу.