Их было три

У Илмы из порезанного пальца сочилась кровь.

— Дайте, тётя, я перевяжу.

Илма не ответила и, только собрав черепки, выпрямилась и вполголоса проговорила:

— Ты тоже…

На кончике пальца у неё блестела капля крови. С поразительным безразличием Илма смотрела, как кровь капнула на пол.

Гундега, не уловив истинного смысла двух этих небрежно брошенных слов, улыбнулась.

— Ну да, я тоже. Меня пригласили, потому что собрание открытое. Говорили об одном нашем колхозном парне — шофёре Викторе. Он спас во время пожара в "Цинитайсе" скотину и сам обгорел, он…

— О господи! Лезть в огонь ради чужой скотины! — Илма покачала головой.

— Да он же… — начала было Гундега и замолчала.

Илма заметила, что радостный огонёк в её глазах потух, затуманился.

— Вынеси черепки, — коротко распорядилась Илма, высыпая их на совок.

Гундега повиновалась.

Илма стояла посреди кухни, глядя ей вслед, болезненно ощущая, как сильно, как устрашающе сильно привязалась она к этой худенькой светловолосой девушке и как отчаянно боится потерять её. У Илмы никогда не было детей; было время, когда она не хотела их иметь. Теперь она знала только одно, что любит Гундегу, как родную дочь. Гундегу, которая молчаливо ходит по дому, думая свою думу, ни разу не сказав Илме близкое, родное словечко — "мать".

И чем глубже она осознавала, что любит Гундегу, тем сильнее обострялась в ней неприязнь к Дагмаре. Вернее, это была уже не неприязнь, а ненависть. Она сейчас ненавидела каждого, кто смел посягать на Гундегу. Всё остальное уже не имело никакого значения.

— Мать!

Это была Дагмара. Илма очнулась.

— Я, мать, приехала не просто так. Я приехала пригласить тебя на свадьбу.

— Выходишь замуж?

— Да.

— За кого же?

— Я ведь зимой тебе рассказывала.

— За этого… этого? — Илма замялась. Казалось, она не могла подыскать подходящего презрительного слова. Губы сжались и стали тонкими.

Дагмара выпрямилась, удивлённая тем, что происходило с Илмой.

— Гундега, иди к себе в комнату! — сказала Илма.

— Пусть остаётся, — побледнев, вмешалась Дагмара. — Она уже не ребёнок. И ей здесь, наверное, приходилось видеть и слышать не только то, что ты сейчас собираешься мне сказать.

— Гундега! — повторила Илма.

Гундега не пошевелилась. В её широко раскрытых глазах была отчаянная отвага загнанного в тупик зверька.

— Хорошо, оставайся, — уступила Илма. — Ну, так слушай, Дагмара, что я тебе скажу: если ты свяжешься с этим русским навсегда, можешь никогда больше не переступать порога Межакактов.

Дагмара встала. Лицо её сделалось пепельно-серым.

— Илма! — неожиданно воскликнула Лиена, но горло её перехватило, и последние слова она произнесла хриплым шёпотом: — Илма, опомнись, дочка!

Дрожащие руки Лиены с осторожной лаской касались плеч, волос Дагмары, эти руки старались удержать, защитить. Дагмара точно окаменела, на лице её не дрогнул ни один мускул. Вцепившиеся в край стола пальцы побелели.

— Хорошо! — сказала она, только голос её предательски дрогнул. — Если это твоё последнее слово… то свадьбу мы можем справить и без тебя!

Взяв пальто на руку, другой подхватив сумку, она вышла. Стук каблуков донёсся с крыльца, потом с дорожки и затих.

Вдруг Лиена закричала:

— Нет! Нет! Я этого не допущу!

Оттолкнув Илму, пытавшуюся удержать её, Лиена выбежала из кухни.

На крыльце что-то глухо стукнуло.

Лиена упала, странно согнувшись.

— Принеси холодной воды! — крикнула Илма Гундеге.

Лиена открыла глаза, сразу всё вспомнила и снова беспомощно простонала:

— Нет… нет… нет… — словно ребёнок, обессилевший после долгого бесполезного плача.

Лиену ввели в комнату и положили на кровать. И вдруг Гундега почувствовала страх. Ей вспомнилось, как уходил Фредис. А теперь уходит Дагмара. Она ещё здесь, идёт по лесной дороге, но в действительности она уже очень, очень далеко… Гундега боялась, что может уйти и Лиена. Не по той дороге, по какой шла Дагмара, а по другой…

Но этого не случилось. Уже наутро Лиена, гремя вёдрами, семенила в хлев. Всё как будто осталось по-старому. Имя Дагмары не упоминалось никем. И не потому, что о ней забыли, а именно потому, что всё время вспоминали её.

Но Лиена изменилась. Взгляд её угас, словно обратился внутрь. Гундега однажды наблюдала, как Лиена, идя через двор, запиналась среди бела дня о гальку, которой усыпана дорожка. Казалось, она вот-вот упадёт. Но она не упала, хотя шла ощупью, точно в непроглядную темень. Она стала часто задумываться и, когда с ней заговаривали, вздрагивала. Никто не знал, о чём она думала. Она вся целиком отдавалась этим непонятным думам, как, бывало, отдавалась работе; теперь работа просто валилась из ослабевших рук.

Однажды Гундега заметила, как Лиена упорно, с настойчивостью старого человека пытается вдеть нитку в иголку. Она подошла, не говоря ни слова, взяла из её рук иголку и нитку и сразу вдела.

Потухшие глаза Лиены вдруг зажглись прежним светом.

— У тебя зоркие глаза… солнышко моё…

Морщинистое лицо Лиены озарилось улыбкой.