Их было три

И Лиена опять так напомнила Гундеге бабушку, что даже сердце дрогнуло. Девушка знала, что они ни в молодости, ни в зрелые годы не были похожи. Но теперь вдруг… Почему именно теперь? Такие же точно глубоко запавшие тусклые глаза были у бабушки, когда… она лежала больная, незадолго до смерти…

Рот Гундеги болезненно сжался, что-то кричало в ней, как кричала Лиена в день ухода Дагмары: "Нет… Нет… Нет…"

Но рот не разжимался, он должен был молчать.

5

В Межакактах почти всегда царила гнетущая, недобрая тишина. Гундега часто задумывалась над тем, какой различной может быть тишина. В лесу она освежает, как ключевая вода. А в их доме она навевает безотрадность. Это какая-то кладбищенская тишина. Впрочем, нет. На кладбище шумят деревья, весною поют птицы. А в Межакактах теперь осталось лишь одно-единственное беспечное существо — сверчок.

Каждое утро, покидая дом, Гундега чувствовала облегчение и в то же время стыдилась этого чувства, вспоминая больную, дряхлую Лиену, от которой теперь хозяйственные заботы требовали почти нечеловеческих усилий.

И каждый вечер Гундега возвращалась словно в тюрьму…

Дни на ферме летели незаметно. Всё хрюкающее семейство Гундеги перевели в соломенные шалаши. Теперь она тоже проводила много времени на воздухе. Волосы у неё выцвели как кудель, и ярче обычного сверкали зубы на загорелом лице.

Илма часто поглядывала на Гундегу, радуясь, что та поправилась. Но к радости всегда примешивалась капля горечи — Гундега расцвела там, а не в Межакактах.

Как-то Гундега рассказала Илме об установленной на ферме мойке для овощей. К её удивлению, Илма заинтересовалась.

— А что, это неплохая вещь — мойка. Реек я могу достать сколько угодно, корыто есть. Надо будет заказать…

И осеклась на полуслове, вероятно, вспомнив, что заказать некому — нет ни Фредиса, ни Симаниса…

Всякий раз, работая у мойки, Гундега вспоминала этот разговор и улыбалась про себя — какое разочарованное лицо было тогда у Илмы.

Вот и сейчас, высыпав в мойку несколько вёдер картофеля, Гундега опять вспомнила об этом. И на кончике языка упрямо вертелось: "Так-то, госпожа!"

Именно это сказал бы Фредис, увидев кислое лицо Илмы.

Гундега тихо рассмеялась, затем, вытерев руки, взялась за ручку барабана. Картофель с грохотом перекатывался и промывался в большом, наполненном водой металлическом корыте. С каждым оборотом барабана картофель становился всё чище, белее. Так, хватит…

Она высыпала промытый картофель в котёл и спустилась в погреб, чтобы набрать ещё. Поднимаясь наверх с полными вёдрами, она увидела Арчибалда. Гундеге показалось, что он что-то бормочет.

— Что вы там ворчите, Арчибалд? — крикнула она ему.

— Я говорю — каторга.

— Как? — удивилась она.

— Каторга, — повторил Арчибалд. — Кому нужно то, что вы сейчас делаете?

Гундега откинула голову.

— Да свиньям же! Вам, как зоотехнику, это лучше знать.

— Свиньям нужен только картофель, а ваш египетский труд никому не нужен.

— Ах, вот как? — удивилась Гундега и улыбнулась. — Это, вероятно, выше моего понимания. Не гнать же в погреб самих свиней!

Арчибалд не успокаивался:

— Построить погреб под кухней придумали, а изобрести что-нибудь более удобное, чем простая лесенка, не смогли…

— Кто?

— Ну, те, кто строил.

Арчибалд казался хмурым, кроме того, толстые стёкла очков всегда придавали его лицу важное, даже сердитое выражение, исчезавшее только тогда, когда он смеялся. Сейчас ему было не до смеха.

— Знаете, Арчибалд, — сказала Гундега, посмотрев на него, — вы любите сравнения. Если бы мне нужно было сравнить ваше лицо с чем-нибудь, я бы… вы не обидитесь?

Вертикальная морщина между бровями Арчибалда разгладилась.

— Нет, не обижусь.

— Поклянитесь!

— Это уже что-то из лексикона Жанны, — заметил Арчибалд.

Гундега замолчала, хотя, откровенно говоря, не знала, что такое лексикон.

— На кого же я похож?

— На ненастный осенний день без малейшего проблеска солнца… Вы только, пожалуйста, не обижайтесь, я…

Арчибалд сказал улыбаясь:

— Как видите, проблески бывают.

И они оба расхохотались.

— Люди добрые, здесь происходит какое-то веселье без моего разрешения! — послышался за дверью голос Жанны, и она вошла в кухню, насмешливо проговорив:

— Ясно!

— Что ясно?

— Ситуация. Мой братец, одним словом…

— Не строй из себя всезнайку, сестрёнка. Когда-то ты гордилась, что тверда, как скала. А теперь краснеешь при одном только имени Вик…

— Не переходи на личности! — перебила его Жанна и, как она ни старалась удержаться, всё же густо покраснела. Но уже через минуту от её смущения не осталось и следа: — Скажи, Арчибалд, почему нельзя удержаться, чтобы не краснеть? Я могу удержаться от чиханья, зевоты, кашля, а вот чтобы, не краснеть — не могу.

— Я зоотехник, а не психолог или физиолог, и мне не приходилось заниматься этим. Может быть, в том, что человек краснеет, есть профилактический смысл?

— То есть?

— Чтобы удержать человека от лжи…

Прошелестела юбка, звякнули вёдра, и Жанна проворно спустилась в погреб.