Икона и квадрат. Русский модернизм и русско-византийское возрождение

Малевич даже придумал несколько историй о «чудотворном» рождении замысла «Черного квадрата», чтобы усилить ощущение экстраординарности создания картины. Например, по свидетельству Клюна, Малевич утверждал, что, «когда он писал “Черный квадрат”, то перед ним все время по полотну проходили какие-то “огненные молнии”» [Малевич 2004а, 1: 78]. Точно так же, когда молодые последователи Малевича в Витебске и Смоленске попросили его рассказать, как он пришел к мысли о создании «Черного квадрата», художник сообщил им, что всё случилось «спонтанно», когда он посмотрел в окно «и был потрясен контрастом между только что выпавшим, ослепительно-ярким снегом и черным ранцем за спиной у мальчика, который вышел из дома, направляясь в школу» [Rakitin 1992: 30]. Наконец, одна из учениц Малевича, А. А. Лепорская, вспоминала, что «он считал “Черный квадрат” событием такого огромного значения в своем творчестве, что после его создания не мог ни есть, ни пить, ни спать целую неделю» [Shatskikh 2012: 45]. Это последнее свидетельство содержит явный намек на религиозные обряды, связанные с постом и совершаемые иконописцами при написании священных образов. Все эти рассказы указывают на то, что Малевич, по всей видимости, намеренно использовал средневековый жанр историй о чудесах, связанных с иконами, представляя создание «Черного квадрата» как некое чудо, свершившееся благодаря божественному вмешательству, что опять заставляет вспомнить византийскую легенду о Мандилионе. На самом деле Малевич (во многом подобно Кандинскому) намеренно создавал себе образ «провидца» или «визионера», во многих своих теоретических трудах используя «профетический» стиль и библейские отсылки. Он часто использовал образы очищающего «космического пламени», «царства небесного», «пустыни Слова», «Иоанна Богослова», «Бога Сына» и «Страшного суда» и прочие подобные[180]. Себя же он называл «началом всего», а весной 1916 года явился на выставку «Магазин» в странном виде: «На лбу нарисовано “0,10”, а на спине приклеена бумажка с воззванием <…> “Я – апостол”» [Степанова 1994: 61]. Таким образом, Малевич, скорее всего, следовал совету своего друга и одного из авторов сборника «Вехи» – философа и литературоведа М. О. Гершензона (1869–1925), который утверждал, что для того, чтобы построить новую систему мышления, отражающую дух нового времени, «нужно найти слова, равные по своей значительности словам Библии» [Гершензон-Чегодаева 2000: 127].

В самом деле, многие высказывания Малевича свидетельствуют о его знакомстве с богословскими сочинениями Соловьева, Булгакова и Флоренского и не только. Как отмечает А. А. Курбановский, некоторые идеи Малевича о человеческом сознании, о природе реальности и о современной эпистемологии очень напоминают идеи Флоренского [Kurbanovsky 2007: 363–364]. Так, в своей знаменитой статье 1922 года «Бог не скинут: искусство, церковь, фабрика» Малевич писал:

Человек определил существование вещей, заранее для него непонятных, несуществующих, и хочет исследовать их, взять любую из вещей, определенных человеком, и попробовать ее исследовать, и мы увидим, что она сразу под напором исследующего орудия распадается на множество составных вещей, вполне самостоятельных, и исследование докажет, что вещи не существовало, существовала только сумма вещей [Малевич 1995: 241].

Несколькими годами ранее Флоренский сформулировал похожую мысль в своей книге «Столп и утверждение истины». Oн писал:

За что бы мы ни взялись, мы неизбежно дробим рассматриваемое, раскалываем изучаемое на несовместные аспекты. Смотря на одно и то же с разных сторон, т. е. действуя разными сторонами духовной деятельности, мы можем прийти к антиномиям, к положениям несовместным в нашем рассудке [Флоренский 2003: 147].