Иконников

Она засмущалась и пожала плечами. Бедная девочка, мсье Гоген, как луна, которую видишь, а не достанешь рукой. И так ли он деликатничал бы с вами? Ведь для него сорвать бутон восточного цветка было делом пустяковым. Он не для того приходил в этот мир, чтобы разводить сантименты…

Суровы лета клонят к прозе[8]… Так, кажется, говаривал наш поэт. Да, именно к прозе! А то, что я иногда хватаюсь за кисти – это шалость. Этим я обязан одному человеку по имени… Но довольно. А то загрызут слева и справа. В чём нет нам равных – это в пересудах. В предыдущих записках я перехваливал себя. Портрет слаб. Боюсь, что вылететь ему в окно и висеть на ветвях развесистой чинары на пример Сезанна.

12-го августа

Прошло несколько самых отрадных дней в моей жизни. Хватит ли сил описать их? Странный вопрос. Как будто для кого-то я обещал написать поэму. Так или иначе я доволен своим житьём. И только грусть, непонятной природы грусть, по временам тяготит моё сердце. Отчего бы это?

Семь раз
По имени тебя позову,
И все колокола
По всей стране
Вдруг разом повторят[9]

.

Нет, это слишком сильно сказано и не для меня, и всё же это или примерно это у меня на душе. Я довольно близко сошёлся с Катей. Славное, вдумчивое существо. Как я уже сказал, она не похожа на отца. Это внешне, да и по деловой хватке в ней угадывается кореянка-мать. И только какая-то задумчивость в глазах и сосредоточенность мысли на лице – это от отца.

Однажды был удивительно длинный и жаркий день, но, слава Богу, на исходе. Длинные тени от соседних гор перешагивали через забор, и от этого горы казались ближе. Солнце, казалось, высадилось, как десант, и пошло на убыль, хотя ещё достаточно сильно жгло.

Мы с Катей сидели на лавочке в тени жасминового куста и разговаривали. Она поворачивала разговор к Москве, я уклонялся – не хотелось будоражить воспоминания.

– Вы удивительный человек, – говорила Катя. – Сколько Вас знаю, а Вы ни разу не заговорили о Москве.

– Зачем? – пожал плечами я.

– Вам, вероятно, не хочется говорить о Москве, что там у Вас – невеста? – Я увиливал, как мог. Катя выломала из жасминового куста сухую ветку и стала что-то чертить на песке.

– А скажите, правда ли, что Москва стоит на семи холмах? – сказала она и нарисовала семь разных холмиков.

– На восьми, – отмахнулся я.

Катя хихикнула и нарисовала восьмой холмик.

– А что, на восьмом Ваш особняк и в нём дожидается Вас невеста?

Пришлось объяснять, что, сколько помню себя, у меня не было особняка, а тем паче в нём невесты. И потом, зачем идеализировать жизнь? Ведь кто нынче кого дожидается, разве мёртвый мёртвого?

Катя недовольно закусила губки, наконец, сказала.

– Вы, наверное, имели печальный опыт измены?

– И не одной!

В этот момент появился Цдзян. Его дорожный плащ был запылён. В его глазах сосредоточилась грусть. Вот вам свеженькая иллюстрация к сказанному: не надо идеализировать жизнь!

Как оказалось, только что в соседнем селе у него на глазах скончался юноша имеретин, которому он не сумел помочь. Катя быстро наложила на себя крест. Она, как выяснилось, этого юношу хорошо знала.

Завели разговор на отвлечённую тему, но Цдзян молчал и только расхаживал по дорожке сада и перебирал руками чётки.

Цдзян, бедный Цдзян! Как он переменился в последнее время, и смерть несчастного юноши только добавила ещё один суровый штрих на его лице. Его и без того малоподвижное аскетическое лицо стало более твердым, движения – более резкими и на манер подростков угловатыми. Его складки на лбу стали чаще сбегаться у переносицы и опускаться в уголках рта. Его ум стал более холоден, а улыбка – детской и беспомощной: посмотрит в глаза, как будто душу вытащит. Его одолевает изнутри какая-то забота и, кажется, я знаю, что тому виной.

Мы вновь уселись с Катей под жасминовым кустом и продолжали ворковать. Цдзян, видно, довольный этим, скрылся в подвале и появился оттуда не более, не менее, как с… бутылкой вина! Меня это очень обрадовало, но и удивило. Цдзян расхаживал по саду с этой бутылкой вина, видно, воображая себя страшным пьяницей, конфузился при этом, хотя и старался придать себе победоносный и торжественный вид. Наконец, поймав мой неодобрительно-испытующий взгляд, произнёс:

– Вот и Вы, наверное, удивлены, что Цдзян – пьяница, и не ожидали у него увидеть такой бузы?

– Не ожидал, – чистосердечно признался я.

Тут же под жасминовым кустом накрыли на стол.

– Видите ли, – продолжал он, – я не ханжа, а в каждой семье есть кругленькая дата. Ровно четырнадцать лет, как мы вернулись сюда из дальних странствий. Кате тогда было четыре года.

Я посмотрел на Катю, она покраснела (А-га! Значит, Кате – восемнадцать!).

– Но даже не в этой дате дело, а дело в том, что Катя взрослая… – Он запнулся, как бы переводя дух, как тяжеловоз, везущий тяжкий груз в гору: – Вот и выпьем за то, что Катя взрослая, – закончил он неожиданно.

Было понятно, что Цдзян волновался, а вот за что мы пьем, я так и не понял, может, за то, что Кате пора замуж? Уж не за меня ли?