Илья Муромец. Святой богатырь

Малые ребятишки, выглядывая из-за материнских юбок, таращили глазенки на Илью со страхом и любопытством, точно на живое чудо. По всей усадьбе кипела работа. Спешно топилась баня, в кухне шипели сковороды и валил чад от пригоревшего масла, девки дворовые шныряли из погреба в поварню, из кладовой в терем, таща подушки, ковры, перины, будто собирались принимать на постой все войско, вернувшееся с византийской службы.

Илья прошел в гридницу, разделся до нательной рубахи и портов и впервые за долгие годы повесил изрубленный доспех на стену. Сел на лавку и долго отчужденно смотрел на меч, кистень, булаву и прочее оружие, нашедшее свое место рядом с кольчугой и панцирем.

В бане он долго рассматривал свои руки, покрытые шрамами, свое исчирканное рубцами, в буграх неправильно сросшихся ребер тело, словно оно было не его. Молчаливые оруженосцы парили его; разминали, растирали каменные мышцы, и простуженные, надорванные суставы сладко ныли.

Потом сажали Илью за широкий стол, уставленный всяким яством и питием, но он, отвыкший от богатой пищи, почти ничего есть не стал и приказал дворне и дружинникам пировать без него. После смерти Подсокольничка Илья тяготился людьми. Ему было трудно находиться в толпе, и душа ждала отдохновения в тишине, в одиночестве.

Он поднялся в горницу и растянулся на белом выскобленном полу Во дворе шумели дружинники, пели, бражничали. И хоть было все достаточно чинно, и даже пришедшие гудошники играли вполсилы, а все жаждала душа тишины.

И вдруг Илье страшно захотелось туда, в землю, в погреб, где сидел он, закопанный, в первые месяцы после того, как приехал в Киев. Где были ему видения и где разговаривали с ним святые и сама Богородица. Ему захотелось в ту тишину, в тот сумрак и покой…

Однако даже помыслить о том не дали. Загрохотали по деревянной мостовой копыта. Властный голос что-то прокричал, и застучали по скрипучим лестницам сапоги.

– Илья Иваныч, – просунул голову в дверь Истома. – От князя нарочный прискакал. Старая княгиня тебя зовет. Проститься хочет. Помирает.

Илья поднялся и словно неживой поворачивался, пока гридни его обряжали в дорогое платье, в кафтан бархатный, расчесывали седые кудри да водружали боярскую, по чину положенную дорогую шапку. Перепоясали, как воеводу, мечом, но не боевым, а парадным, в дорогих ножнах с каменьями. Ни доспеха, ни кольчуги Илья надевать не стал. На что? Какая может быть опасность в Киеве? И в терем старой княжеской матери пошел пешком, хотя и в сопровождении четырех вооруженных гридней, как того требовал придворный порядок.

У терема Малуши толпился народ. Киевляне любили старую матушку князя – вечную свою заступницу и благодетельницу. Редкий житель не был хоть раз чем-нибудь одарен из ее щедрых рук. А вспоминая ее веселый незлобивый нрав, ее постоянный смех, многие слезы утирали. Толпа увечных – безруких, безногих, изрубленных в боях и сечах, глухих да слепых – тревожно и молча стояла на широком дворе: чего-то ждали. Кончались дни старой Ольгиной ключницы – кто знает, будет ли кормить их нынешняя княгиня?

Челядины сосредоточенно носились по службам, управляясь с одним им ведомыми делами. Что-то приносили в терем, что-то волокли из терема. Множество коней стояло у коновязей, и княжеская охрана оцепляла двор. Стало быть, князь был у матери.

В терему по всем переходам молча стояли бояре и воеводы. Илью пропустили в палату – зван был, – где на высокой византийской кровати лежала умирающая и стояли вокруг смертного одра близкие.

Мать князя, убранная в дорогой повойник и даже набеленная, нарумяненная, как полагалось при богатом парадном приеме, увидела воеводу и улыбнулась ему:

– А… Вот и заточник пришел! Помнишь ли, Илья Иваныч, как мы тебе с внуком пищу в погреб носили да через оконце малое совали, а ты сидел тамо, как стриж в гнезде? – И она засмеялась. Но слаб был ее смех и мало напоминал тот, что звучал здесь, в Киеве, много лет и согревал больных, немощных, престарелых…

– Вот, Владимир, – сказала старуха князю, – вот тебе раб истинный и не лукавый! А те, что льстятся, – предадут…

Владимир стоял у изголовья матери с опухшими от бессонницы и тайных слез глазами. В ногах умирающей сестры сидел старый Добрыня.

– Вот, Добрынюшка, и пришла мне пора с вами прощаться, – с трудом сказала Малуша. – Кажется, давно ли нас с тобой из земли древлянской привели, ан вот жизнь прошла…

Добрыня плакал, не стесняясь, не в силах сдерживаться, уткнувшись лицом в дорогое, шелком крытое одеяло.

– Шли мы с тобой, как сестрица с братцем, – продолжила Малуша. «Сестрица, голубушка, я пить хочу!» – «Не пей, братец, из козьего копытца – козленочком станешь!» Той вот не послушался, а ты – послушлив был… Спасибо тебе!

Добрыня затрясся от рыданий.