Илья Муромец

Богатырь шагнул к телу и откинул в сторону плащ. Поток лежал, словно спящий, лик витязя было умиротворенным, видно, в последний миг свой несчастный витязь обрел тишину и радость. Марья сделала шаг и словно ударилась о стенку — на груди у павшего покоился тяжелый, литого железа крест. Колдунья замерла, и на лице ее была такая мука и такая нежность, что Алеша, не в силах смотреть, отвернулся.

— Я могла бы оживить его, — тихо сказала Марья. — Я умею, ты знаешь, Илья. У меня еще осталась живая вода...

— Это не жизнь, — покачал головой Муромец. — Я исполнил твою просьбу — теперь уходи. Я зарекся поднимать меч на женщину, не хочу зарок нарушать.

Марья медленно кивнула, затем посмотрела в глаза Первому Богатырю:

— Ты великий воин, Илья. Спасибо тебе, больше я никогда не потревожу Русь.

Она стянула плат с головы, и по плечам рассыпались белые, как снег, волосы. Снова полыхнуло, и в небо взмыл лебедь, но теперь уже черный, сделал круг, крикнул тоскливо и улетел на восток.

— Что стоим, братья? — нарушил молчание Илья. — Уже гости наши снова собрались на пир. Пойдем, напоим их как подобает.

* * *

Час ушел у Сбыслава на то, чтобы собрать у Стефанова монастыря свое войско. Под рукой осталось немного — четыре сотни отроков, полторы тысячи порубежников да пять тысяч киевлян, из тех, что решили стоять за родной город до конца. Он проскакал вдоль выстроившихся полков, молча всматриваясь в окровавленные, покрытые пылью лица, затем повернул коня в сторону Кловского урочища, от которого доносился гром боя, и медленно вытащил из ножен меч.

— Мужи-кияне, дружина моя и порубежники. Много крови и поту мы утерли сегодня за Русскую землю, но все меньше, чем Улеб Лют, что сложил за нас буйну голову, чем варяги, что держат сейчас у Клова печенегов. — Он повысил голос: — Не стыдно ли нам? Стыдно ли?

Вздох прошел по рядам, и Сбыслав закричал, что было сил:

— Так утопим стыд во вражьей крови! Ко Клову! За мной!

— А-а-а-а!

Не один стыд, но ненависть, усталость — все это сплавилось, перелилось в добела раскаленное желание: покончить со всем — либо сломить врага, либо пасть самим. Горяча коней, киевляне поскакали за воеводой, вопя что есть мочи, размахивая мечами. Меньше чем полверсты было до битвы, в один миг пролетели их, разгоняясь до бешеного скока, кто падал — убивался насмерть, но остальные продолжали мчаться. Вот вылетели за горку, и Сбыслав задохнулся от вида лютого побоища. Варяжской стены более не было, лишь отбивались, встав спина к спине, малые кучки северян, окруженные со всех сторон печенегами, а весь склон, по которому пятились вверх урманы, был словно ковром устлан убитыми людьми и лошадьми.

— Вперед! — рявкнул Сбыслав. — Русь!

— Русь! На выручку!

Киевляне второй раз за этот день бросились на врага, но в этот раз враг был уже не тот. Измотанные беспощадной резней с северными людьми, печенеги дрогнули прежде, чем до них доскакали русичи. Слишком многих потеряли они в бою с варягами и не успевали уже выстроиться, чтобы встретить новое войско. Натиск киевских полков сразу сломил Степь, и вот уже русичи, пьянея от крови и победы, гонят перед собой всадников на маленьких лошадках и рубят тех, кого догнали. За Васильевским шляхом печенеги оторвались от погони и бешеной скачкой стали уходить на юг — к Лыбеди. Киевляне, сразу остыв, медленным шагом пошли обратно.

* * *

Людота с трудом раскрыл залитые кровью очи и приподнялся, опираясь на локти. В голове гудело, тело болело, словно его топтали конями. «А может, и топтали», — подумал кузнец, со стоном поднимаясь на одно колено; вокруг, сколько хватало глаз, лежали трупы — людские и конские, печенежские и варяжские. Битва, кажется, кончилась, он видел урман, что брели к нему по одному, по двое. В двух шагах от него, левой рукой держась за стяг с вороном, сидел на коленях высокий воин в когда-то золоченом, а теперь страшно изрубленном и залитом кровью шлеме. В правой руке воин сжимал обломок меча. Людота встал, опираясь на руки, с трудом сделал шаг, другой.

— Эй, боярин, — негромко позвал он.

Сигурд не шевелился, он сидел, даже висел на этом древке, и костяшки левой руки побелели, сжимая знамя.

— Боярин, ты чего? Ты не шути так.

Славянин дошел наконец до варяга, обхватил за плечи, приподнял, рука урмана разжалась, и Людота осторожно уложил его возле стяга. Вокруг уже собирались северные воины — израненные, иссеченные, никто боле не шутил, не смеялся.

— Воду, воду дайте! — крикнул кузнец, и хоть говорил он по-русски, ему сунули флягу с водой.

Людота осторожно поднял голову раненого, разжал ему зубы и влил в рот немного воды. Глаза Сигурда открылись, он обвел взглядом собравшихся и, остановившись на славянине, криво усмехнулся.

— Меч, — прошептал он. — Не забыл?