Ильич

Бросил сигарету, отдышался, взвалил хвост скользкого, увёртливого алюминиевого червяка на плечо и потащил дальше. Начался подъем. Нужно было поднажать. Здоровый мужик без проблем проволок бы провод через этот бугор, а он забуксовал. Понял, что — не осилит, но волчья звонкая злоба взяла своё — на кураже, на «накося, начальник, поцелуй меня в очко» попёр, попёр — и…

— Сердце не выдержало, — сказал Серый вслух, докуривая. И зачем-то добавил: — Наверное. Инфаркт. Или аорта…

Других смертельных болезней он в этот момент не вспомнил.

— Серый, я нашёл! — заорал в кустах Малой. Раздался треск, зашумели ветки.

— Не ори, — больше для проформы одёрнул его Серый. По дороге за деревьями проехала машина. Их никто не мог услышать — кому тут ходить в шесть утра осенью? В лесу грибники хоть встречаются, а здесь…

Малой притаранил белый силикатный кирпич, измазанный гудроном, и погнутую железяку — здоровенный стопорный болт, такие в фаркопы вставляют, чтобы прицеп не соскочил. Это было то, что надо. Теперь оставалось самое простое — шагами отмерить два раза по тридцать-сорок метров — больше им было не унести — подсунуть кирпич под провод, перебить его стопорным болтом, смотать куски в бухты и нести Толяну Старому на Приёмку.

Малой приплясывал поодаль, бросая на мертвеца такие взгляды, что Серому тоже становилось страшно.

Идти на другой конец провода было лень, поэтому Серый решил выдернуть конец из мёртвых рук зонщика и начать мерить с этой стороны. Но покойник держал провод крепко — Серый даже вспомнил байки про посмертные судороги и всё такое.

— Да и хер с ним, — решил он, — отобьём вот тут и померяем.

Серый подсунул кирпич под провод в метре от ног трупа, занёс болт и уже собирался нанести первый удар, как вдруг за спиной раздался спокойный голос:

— Э, пацан. Стоять. Брось.

Серый медленно опустил руку с болтом, и, не поднимаясь, повернул голову.

На дальнем конце поляны замерли трое мужиков. Не парней, не пацанов, а именно мужиков — деловитые такие телогреечные дяди в щетине, руки в карманах.

Издав заячий вскрик, Малой шарахнулся в сторону оврага, сиганул вниз, и Серый услышал треск ломающихся веток — там как будто рвали целлофановый пакет.

— И чё? — тупо спросил он.

— Брось железку, — не повышая голоса, сказал один из мужиков. Он был чуть ниже двух других.

— А то чё будет?

— Ничё не будет, — вступил в разговор ещё один, и все трое двинулись к Серому. — Для тебя — вообще ничё. Пришибём и бросим рядом с Кузей.

Серый выпрямился, но болт бросать не собирался — если что, им запросто можно было проломить череп.

— Его Кузя звали?

— Типа того, — спокойно сказал низенький. — Хочешь, ментов вызовем. Мы свидетели — это ты его ушатал. Вот этой приблудой. А?

Серый не стал дожидаться, когда они подойдут вплотную — повернулся и пошёл, каждую секунду ожидая топота и шелеста травы.

Они не побежали за ним сразу. Но вдруг слева что-то свистнуло, и совсем рядом в траву воткнулся, взрыв влажную землю, самодельный молоток — железная балдоха, приваренная к трубе. Серый сорвался, побежал прямо к дороге, понимая, что играет со смертью. Надо было сразу ломиться за Малым, но его буквально затопила вязкая, как мокрота, злоба — он опять, опять, опять пролетел!

* * *

Когда дует ветер, провода воют. Почему-то считается, что они гудят, даже песня есть такая. А Челло стихи какой-то бабы читал, там про то, как гудят провода её высокого напряжения. Только вот нифига. Не гудят они. Именно воют. Особенно хорошо это слышно, если воскресенье, праздник или еще какой-то выходной, и на трассе за холмом машин не очень много. Небо в такие дни бывает странное — как будто его нарисовали. Синее, а не голубое, и по небу летят куски очень белых облаков.

Когда Серый был маленький… он сам злился от этого вот «когда я был маленький», но по-другому не умел. У него все воспоминания о том, что на что похоже, были из детства почему-то. Так вот, когда Серый был маленький, на Новый год под ёлку всегда клали большую кучу ваты. Она хранилась в коробке с игрушками, и в ней запутывались ниточки дождика, полоски серпантина, разноцветные веснушки конфетти, хвойные иголки и прочая новогодняя мишура. И так было каждый год, много лет.

Но как-то, в какой-то Новый год, вату поменяли, и она была чистой, новой. Вот облака в ветреные дни напоминали ему такую вату — новьё, муха не сидела.

Они неслись по небу, и если долго на них смотреть, начинало казаться, что сейчас где-то в необразимой дали, в синей бездне, вдруг мелькнёт огромное, жуткое и суровое, лицо бога. Не Бога, а одного из языческих богов — сердитого Зевса со сведёнными бровями, неистового Сварога, объятого рыжим пламенем волос, или мудрого и спокойного Тора.

Но скорее всего хитрого, злобного Локи с тонкими губами.