Иллюзии Доктора Фаустино

Мне кажется жестоким и несправедливым, когда люди наделяют пожилых женщин, занимающихся посредничеством в любовных делах, ужасным, обидным и неблагозвучным прозвищем, которое я даже не решаюсь вымолвить. Если это посредничество бескорыстно и преследует благородные цели, то я считаю его высшим проявлением любви к ближнему, замечательным альтруистическим поступком. Это любовь к любви, без расчета на личное благополучие и выгоду. Нет такого акта милосердия, который можно было бы с бо2льшим правом считать проявлением благодетельной сверхлюбви, и я не понимаю, почему ее чернят и поносят. Творить подобную добродетель – все равно что вылечить больного, утешить пленника, утолить жажду страждущего, дать приют путнику, прикрыть наготу исстрадавшейся души платьями и украшениями бесценной любви. Только нежные и сердобольные жены вроде доньи Арасели способны на такую добродетель. Есть в этой добродетели нечто родственное поэтическому порыву, вдохновению, благороднейшему зуду творить прекрасное, создавать произведения искусства. Разве есть творение искусства прекраснее любви, прекраснее, чем согласие и гармония двух чувств, чем слияние двух душ в одну?

Движимая этими высокими и святыми порывами донья Арасели вошла в спальню племянницы. В комнате витал приятный аромат. Это не был искусственно добываемый запах фирмы Аткинсон или Виолет. На ночном столике было только мыло и кувшин с водой. Если читателю не приелись мои мифологические сравнения, то я позволил бы себе сказать, что комнату Констансии наполнили ароматом, во-первых, нимфа из фонтана ее сада и, во-вторых, Гигия и Геба, богини здоровья и молодости.

Одно из окон спальни выходило в сад. Лучи солнца освещали комнату девушки, пробиваясь сквозь густую зелень жимолости и жасмина. В клетке, подвешенной к потолку, выводила трели канарейка. У стены напротив постели на небольшом возвышении вроде алтаря перед великолепно исполненной фигуркой мадонны горели две свечи.

На ночь Констансия не надевала ни чепца, ни сетки, и ее роскошные черные волосы свободно рассыпались по подушке.

Ласковое тепло, разлитое в воздухе, не требовало иного одеяния, кроме ночной рубашки тонкого голландского полотна, завязывавшейся у самой шеи бантиком небесно-голубого цвета. Простыня и легкое одеяло мягко облегали тело красавицы, обрисовывая изящные девичьи формы.

Донья Арасели, кроме чувства родственной любви, владела, как выражается Данте, «пониманием любви» и не могла не прийти в восторг при виде племянницы. Налюбовавшись ею вдоволь, она обняла ее, расцеловала и сказала:

– Ты удивительно хороша, милочка. Храни тебя господь. Вылитая Мария Магдалина, но без ее грехов и без необходимости каяться.

– Тетушка, ваша лесть похожа на насмешку. Но я не тщеславна.

– Что за насмешки? Ты такая прелесть, что другой не сыщешь. Слава господу богу за творения его. Именно в эти моменты нужно видеть женщин, чтобы судить об их достоинствах: когда они простоволосы, не набелены, не нарумянены, то есть являются нам такими, какими их создал сам господь.

– Что заставило вас прийти в такую рань, тетушка?

– Как ты хороша, дитя мое, когда просыпаешься! Роза, да и только, – перебила ее тетка.

И действительно, Констансия рдела, как роза, когда тетка так неожиданно вошла в спальню. И это потому, что она только что прочла письмо и едва успела спрятать его под подушку.

– Вполне естественно, тетушка. Вы сами объяснили, почему я хорошо выгляжу: и грехов у меня нет, и каяться не приходится.

– Прибавь еще: и любовных забот нет и бессонницы. Вот этого я никак не могу взять в толк. Впрочем, постой! В глазах у тебя что-то такое светится. Откуда же этот огонек? Уж не из сердца ли? Но разве ледышка может загореться?

– Почему вы решили, что ледышка? Напротив, сердце мое полно любви.

– И к кому же, дитя мое?

– Пока ни к кому. Но разве не может сердце гореть любовью не из-за кого-нибудь, а вообще?

– Ты говоришь какие-то пустяки. Мне это непонятно. Любовь – это желание, страстная жажда, горячее стремление соединиться с любимым предметом. А если такого предмета нет, то какая же это любовь? К чему ты можешь стремиться? Чего жаждать?

– Постойте, тетя. Сейчас я опровергну ваши доводы. Бывает ведь и так: любовь есть, а определенного предмета нет. Тогда его выдумывают, воображают его себе и грезят им – то есть любят воображаемый предмет. Я так и поступаю. Ах, если бы вы знали, какой чудесный предмет я творю для себя!

– Неужели он не похож на твоего кузена Фаустино?

– Говоря откровенно, все образы, созданные мною, очень далеки от реальности: они неясны, расплывчаты, воздушны. Очертания их дрожат, как в светящемся тумане. Оттого я и не знаю, похож предмет моих мечтаний на кузена или не похож. Иногда да, иногда нет.

– Значит, ты любишь образ, о котором сама ничего не знаешь толком?

– И знаю и не знаю. Для меня самой это загадка, которую я не могу разгадать.

– Не лукавь. Оставь свои туманности. Скажи прямо: любишь ты кузена или нет?

– Прежде надо бы знать, любит ли он меня.

– Любит, обожает – это сразу видно.