Иллюзия Луны

– Ой, Кир Алессандрыч, – вздохнула Клава. – Какая жизнь! Такие дела творятся, не поверите… На Николоямской на днях пятерых собак застрелили. Ни за что, ни про что. Такие песики были милые, мы их все подкармливали, объедки оставляли. Тайфун, Гаврик, а Метелка, бедная, вообще беременная, щенков ждала… Ой, Кир Алессандрыч, – она утерла платком набежавшие слезы. – Чего делается? За что собак-то? И так на улице жили, бродяжки, никому не нужные, а в них из ружья. Говорят, какие-то пацаны тренировались. Сначала на воронах, а потом на собачках наших. А те сами к ним и пошли, даром, что дворовые, думали те угостить их чем хотят… Ой, я не могу…

– Ладно, ладно, Люсь, – тоже погрустневшая Клава обняла разрыдавшуюся подругу. – Собаки, говоришь, тут с людьми что творят… Балерину-то, того бомжа, что неподалеку тут терся, избили до полусмерти. Обе ноги сломали. И что, думаете, найдут, кто виноват? Дудки! – она повысила голос, повернувшись в сторону милиционера, стоящего на входе. – А все потому что не преступников ищут, а мандарины наши жрут!

– Тише, тише, Клавка, – одернула ее Соня. – Услышит еще.

Клава неприязненно передернула плечами, но, понимая, что лишние проблемы им ни к чему, промолчала.

– Вот такая жизнь горемычная, Кирилл Александрович, – Соня вздохнула. – А вы спрашиваете. Лучше приходите почаще, с вами поговоришь, и вроде легче становится.

– Зайду, куда денусь, – Кир ободряюще улыбнулся женщинам. – Вы и сами-то держитесь, не грустите.

– А что делать! Стараемся! – отозвались торговки. – Ну, до встречи, Кирилл Александрович. Заходите на огонек, мы вам всегда рады!

Кир уже скрылся за углом дома, а тетки все смотрели ему вслед. Наконец Люся не выдержала:

– Слышьте, девочки, как думаете, он это… ну, того… ну, еще по этой части?

Соня только бровки подняла.

– Люсь, ты чего?

– А чего? Думаете все – закрылась лавочка?..

Соня с Клавой переглянулись.

– Может, у тебя там чего-то и закрылось, а на него не наговаривай, – фыркнула Клава. – Какие его годы! За пять лет ну ничуть не изменился. Ну вот ни на чуточку.

– Значит, сволочь… – задумчиво протянула Люся.

– Это почему же? – возмутились подружки.

– Ну, как? Говорят же, если кто не стареет, точно, гад.

Клава всплеснула руками.

– Люсь, ну ты прямо темная какая-то. Начитаешься этих своих газет, так тебе прямо полголовы сносит, честное слово! Дура какая-то!..

– Нет, нет, гражданочка, это я не вам, – переменившись в лице, пропела она в сторону отшатнувшейся покупательницы. – Берите фруктики, выбирайте, пожалуйста, пожалуйста…

Женщины переключились на торговлю и принялись завешивать, отсчитывать и нахваливать товар, не забывая переругиваться друг с дружкой.

Кир не спеша продвигался в сторону дома. Обычно в этой дремучей части города он чувствовал себя особенно хорошо. Зажатые в треугольнике между Садовым кольцом и двумя большими улицами особняки, тупики и переулки Таганки сохранили атмосферу потрепанной и утомленной великой столицы. Время все меняло, Петербург страдал от наводнений, Париж – от барона Османа, Москва – от пожаров. Говорили, что в 1812 году выгорело две трети построек и от города почти ничего не осталось. Но рана затянулась, и Москва, как сад, заросла вновь, на пепелищах встали новые кварталы, и прошлое, пряча свои тайны, вновь отступило под напором блестящего настоящего.

Кир, преследуя воспоминания, бродил между домами. В этих неказистых переулках совсем непарадной Москвы прошла его молодость, по этим тротуарам он когда-то гулял с женой, в этом сквере они целовались, а под тем навесом однажды поссорились.

Город изменился с тех пор. Старая, тихая, купеческая Москва пряталась в глубине дворов. Одни особняки покривились, стояли сгнившими и обреченными на снос. Другие уже снесли и разрыли землю под новые фундаменты, на месте третьих встали современные постройки – чужие, неприступные, из стекла и металла. Но для Кира сквозь эту новую, надменную и густо застроенную Москву, проступала другая – та, в которой еще стояли на своих местах старые дома и были живы давно умершие люди. Кир свободно перемещался в этом городе-фантоме и почти не испытывал тоски по временам своей молодости и счастья.

Но сейчас, шагая в серых и скорых зимних сумерках, он был неспокоен. Разговор с торговками только усугубил его волнение. Кир что-то чувствовал. Ему мерещилась исполинская разрушительная волна, надвигавшаяся на город, грозившая смыть всех и вся и оставить пустыню там, где еще вчера все «пело и боролось, сияло и рвалось». Он не знал, надо ли сопротивляться своим предчувствиям, или самое разумное, что сейчас можно сделать, – это лечь на землю, которая завтра станет дном, и приготовиться ждать. Если такая волна и правда поднялась, не было никакой надежды на то, что она пройдет стороной.