Иллюзия правды. Почему наш мозг стремится обмануть себя и других?

Пытаясь разрешить проблему парадокса смертности, Кейв утверждает, что люди изобрели ряд самообманов, которые он назвал «нарративами бессмертия». Первый из них можно охарактеризовать как историю о долголетии: верование, что жизнь можно продлить – возможно, на неограниченный срок – при помощи зелий или трав, источников молодости, волшебных эликсиров или тайных знаний. У древних египтян были магические школы, занимавшиеся предотвращением проблем со здоровьем. Многие религиозные тексты и мифологические истории рассказывают о людях, которые прожили гораздо дольше, чем люди живут сегодня. Библейский Адам, к примеру, предположительно дожил до 930 лет. Говорят, что Бхишма, великий индийский воин из «Махабхараты», был властен выбрать момент собственной смерти. Некоторые религиозные традиции, такие как даосизм, учат, что долголетие можно превратить в бессмертие – прямо здесь, на Земле.

Второй нарратив бессмертия, который выделяет Кейв, в почете у авраамических религий[127] – воскресение. Не беда, если в нынешнем теле невозможно жить вечно. После смерти ваше тело может быть воскрешено и жизнь продолжится. Не только в христианской теологии воскресение занимает центральное место – иудейские и мусульманские религиозные традиции тоже рассказывают о дне, когда истинные верующие воскреснут в райской загробной жизни.

Поскольку два первых нарратива упираются в логические и философские нестыковки – нас не окружают вечно живущие люди, да и никто никогда не видел, чтобы кто-нибудь воскресал из мертвых, – третий идет другим путем. Он полностью игнорирует физическое тело. Предполагается, что, даже если тело смертно, мы обладаем вечной сущностью – душой. Буддийские и индуистские религиозные традиции развивают эту идею и утверждают, что после смерти наши души переселятся в новые тела – мы реинкарнируем.

Четвертый нарратив бессмертия посвящен обретению вечной жизни – не в собственном теле, не в собственном воскресшем теле и не посредством души, а в переносном смысле, в сердцах и умах людей, которые помнят о вас. Речь о наследии, подобном тому, что стремился создать Рамсес II. Даже те из нас, кто не возводит в свою честь тысячетонных статуй, надеются продолжать жить благодаря памяти о своих добрых делах и своим детям – а также группам, обществам и нациям, которые нас всех переживут.

Нарративы бессмертия прекрасно вписываются в теорию управления страхом смерти. Религия, подобно культуре и национализму, может стать бастионом, защищающим от этого страха. Это подтверждается многими исследованиями. Столкнувшись со смертью, люди, верящие в загробную жизнь, как правило, начинают верить в нее сильнее. Во многих интервью выжившие участники Второй мировой войны часто вспоминали о ситуациях, когда страху смерти сопутствовала возросшая вера в Бога.

Обращение на смертном одре – известное явление. Это не то чтобы откровение, да и особенных споров оно не вызывает. Одна из самых знаменитых историй, написанных на английском языке, «Рождественская песнь в прозе» Чарльза Диккенса, в соответствии с одним из нарративов бессмертия Стивена Кейва описывает преображение скряги Скруджа. Из-за страха смерти Скрудж берется за ум, становясь щедрым и отзывчивым человеком. Осознавая приближение своей кончины, Скрудж поступает в точности как добровольцы, принимающие участие в психологических исследованиях, – ищет солидарности и одобрения со стороны общества, совершая просоциальные поступки, и стремится оставить о себе добрую память, проявляя щедрость.

История Скруджа поучительна в другом смысле: она показывает, что некоторые нарративы бессмертия не просто приглушают наши страхи. Помимо этого они подталкивают нас к поведению, которое экономист мог бы назвать противоречащим нашим личным «рациональным» интересам. Но оно представляет ценность с точки зрения интересов группы и общества. Это представление лежит в основе второй убедительной теории, объясняющей вездесущность религий.

По мере того как человеческие общества вырастали из небольших групп охотников-собирателей, они сталкивались со множеством новых проблем. Пока группы были крошечными, все их участники, скорее всего, были знакомы. Если бы у вас что-нибудь украли или плохо с вами обошлись, вы бы знали, что в будущем нужно держаться от этого человека подальше. Другие тоже приняли бы такое поведение к сведению, и нарушителя могли бы изгнать из общества или наказать. Группы росли, и становилось все труднее внедрять неписаные нормы через личное общение, потому что многие из них не были знакомы друг с другом. Выезжая за пределы своих групп ради торговли, люди вступали в контакт со все большим количеством незнакомцев и обнаруживали, что старый подход к решению вопросов больше не работает.