Иллюзия прогресса: опыт историософии

По количеству жертв, по охвату, по агрессивности и – главное – по коварной способности представать в качестве наиболее радикальной идеологии освобождения наиболее опасной оказалась коммунистическая утопия. Неслучайно в своё время Вл. Соловьёв опасался появления антихриста, способного подменить христианскую идеологию некоей новой, которая выглядела бы привлекательнее и даже справедливее, чем христианская. От заложенной в коммунизме идеи интернационализма ничего не осталось, но полным цветом расцвели национализм и шовинизм. Следствием воплощения в жизнь взятого на веру, слепо, без сомнений («всесильно, потому что верно»), к тому же ревизованного учения Маркса, стали в начале 20-х годов прошлого столетия гибель миллионов жителей России и потеря двух третей национального богатства. Дальнейшее только подтвердило, что – нельзя не согласиться с Ю. Пивоваровым – не было, «более античеловеческого, немилосердного и губительного для собственного народа социального порядка в новой истории»[100]. Увы, именно наша страна показала что может случиться с обществом в случае наиболее последовательной дехристианизации. После семидесяти лет коммунизма и тридцати последующих лет Россия по существу одичала.

В наши дни в развитых странах псевдосознание ярко представлено известным «левацким синдромом». Если многочисленные воспеватели «дивного нового мира» не отдавали себе отчёта ни в людоедской сущности сталинского режима, ни в его действительных намерениях в отношении европейских демократий и предавали последние и прямо («оксфордская четверка»), и косвенно, то нынешние левые с их неуважением к собственной демократии и бездумным антиамериканизмом, крайностями антиглобализма и политкорректности, в частности, быстро радикализирующимся движением БЛМ, культом Че Гевары, симпатиями к венесуэльскому социализму и пр., с их «комплексом вины» по отношению к мусульманскому миру фактически предают саму западную цивилизацию – да, во многом несовершенную и грешную, но единственную, где люди всё ещё обладают свободой.

Всё это имело бы смысл учесть как российским обличителям «бездуховности» Запада, так и «левакам» на самом Западе, проклинающим капитализм. Принимать ли современную цивилизацию – с её несправедливостью и торжеством секулярной масскультуры – реальностью, в которой приходится жить? Или же призывать к её гибели как скверны мира (исламисты понимают это буквально)? Тут речь именно о выборе в пользу утопии, далеко небезобидного блуждания в мире иллюзий. Или же в пользу трагического, но мужественного, незашоренного взгляда на мир.

Несколько утопичными кажутся и призывы к ограничению потребления в западных странах. Несомненно благая сама по себе цель – тут спора нет – не уделяет должного внимания сложности этой задачи. Можно ли приостановить экономический рост и не поколебать всю его сложнейшую хозяйственную систему? Не окажутся ли попытки такого рода также социальной инженерией, стремлением взять под контроль органическое начало, стихию? Это открытые вопросы. Скорее, было бы желательным более справедливое распределение между богатыми и бедными странами, хотя при всей разобщённости сегодняшнего человечества это опять-таки сродни утопии.

Консервативные общественные течения бывают не менее утопичны, нежели левый радикализм, взять хотя бы сегодняшних воинствующих исламистов. Правда, ирония истории состоит в том, что при противоположных целях левых и правых радикалов результаты их деятельности оказываются во многом схожими. Так, воплощенная в жизнь большевистская утопия парадоксальным образом осуществила многие идеалы фундаменталистов[101].