Иллюзия разобщенности

Потом позвонила его мама. Сказала, что старику, за которым она ухаживает, все еще нехорошо.

Я спросил Дэнни, можем ли мы еще порисовать. Он не сводил глаз с телевизора.

— Мама скоро придет, — сказал он.

— Давай, Дэнни, давай порисуем, а то я кое с чем не могу разобраться.

— С чем?

— Да с линиями.

— С линиями? — спросил он. — Которые рисуешь?

Я кивнул.

— Линии — это просто, — сказал он. — Хочешь, я тебя научу, как их рисовать?

К полуночи, когда его мать позвонила в дверь, у нас было множество листов, полных линий, проведенных фломастером.

— Не такие прямые, как я хотел, — сказал Дэнни, — но суть ты понял.

— Достаточно прямые для того, чем я занят.

— А чем таким ты занят, для чего нужны непрямые линии?

— Книгой.

— Как она называется?

— Книга линий.

Через неделю мы отрабатывали изогнутые линии. Потом, поиграв в игры со звуками, дали каждой фигуре собственный голос. Дивились тому, как фигуры могут рассказать, что кто-то хочет есть, замерз, что ему страшно, скучно или грустно.

Я пытался поведать мальчику о том, как часто жизни людей меняли изогнутые линии, которые люди медленно читали по бумаге, песку или камню.

Дэнни слушал.

Прошли недели, прежде чем, связывая карандашом фигуры из линий, Дэнни узнал в них то, что было в школе, и внезапно расхотел продолжать.

Я без гордости признаюсь в том, что подкупал его плитками шоколада, но мы были уже так близки: он знал голоса всех букв, и нужна была лишь уверенность, которая пришла бы с упражнением.

Два месяца спустя за питьем на ночь — прорыв.

После десяти минут рассматривания банки с порошковым шоколадом с губок Дэнни сорвалось слово «растворимый».

Он с визгом носился по дому.

Вскоре его мать разрешила мне отвести его в библиотеку, где Дэнни учил мистера Хьюго всякому: про динозавров, кометы, золотоискателей и пар.

Когда Дэнни исполнилось двенадцать, его мать влюбилась в шотландца, и они переехали в Глазго. К тому времени дела Дэнни в школе шли хорошо, и у него была любимая подруга по имени Хелен. Рыжая, с низким голосом. Ее отец работал в банке. Очень важный человек, говорил Дэнни. Они приходили после школы. Дэнни, вежливый мальчик, всегда следил за тем, чтобы у нее было вдоволь питья, еды — и что-нибудь, куда можно положить ноги, пока смотришь телевизор. Он, должно быть, заранее объяснил, что голова мистера Хьюго может напугать, потому что первыми словами Хелен, когда мы познакомились, были:

— Разве не здорово, что все люди разные?

Она не спрашивала, что со мной случилось, и я был рад, потому что ничего не помню. Помню только, что очнулся во французской больнице в теле, которое не узнал. Помню кое-что из того, что совершил, потому что мне являлись лица. И знаю, что недостающая часть моего черепа в Париже разбита на такие мелкие кусочки, что не отыщешь.

Когда Дэнни с матерью уехали, жизнь снова стихла.

Телевизор, погода, помидоры, ночные кошмары… взгляд на мир сквозь занавески.

А потом… Однажды утром, прожив месяц в тишине, я проснулся очень рано. Была зима, но я вышел на улицу и встал на заднем дворе.

Воздух был ледяным. Я помахал руками, очерченными серебристой зарей.

Я чуял запах собиравшегося дождя.

В щели между плитками белел мелок Дэнни.

Я встал на четвереньки и стал рисовать мелом на камнях прямые линии. Потом перешел к изогнутым, получились буквы. Потом собрал буквы в слова, вышли предложения. Вскоре двор покрывало:

…Покачивание ног Дэнни, сидящего на скамейке в парке. Жареная картошка и кетчуп на ней. Беготня вверх-вниз по лестнице. Шаги матери на крыльце за секунду до звонка в дверь. Снятые носки. Ложка, мешающая чай. Сохнущие вилки, убрать их в ящик. Колечко волос у него на лбу. Горячий шоколад. Заснуть в кресле. Лицо Дэнни в окне. Поворачивается дверная ручка. Тапочки шлепают по крыльцу. Тихо закипает чайник.

Пошел дождь, но я продолжал.

Вскоре капли полетели быстрее, чем я мог писать, но я не останавливался, я продолжал, пока не исчезло все, что можно было увидеть, все, что можно было прочесть, все — кроме единственного мгновения нажима, ни до, ни после которого не было ничего.

Это было подарком от Дэнни.

Себастьян Сен-Пьер, Франция, 1968

Себастьян выглядывает из окна класса, но не видит ни проезжающих мимо машин, ни бурых листьев на тротуаре, похожих на когти, которые ни к чему не крепятся. Он может дотянуться до чего-то, не прикасаясь. Мысль и желание — одно и то же.

После школы он поведет Хейли смотреть на железный скелет, который нашел в лесу. Он хочет найти на игровой площадке уголок и обнимать Хейли всю перемену — обнимать так крепко, чтобы она стала частью его. Вместо этого позднее она потащится за ним через лес, к скелету за фермой. Там она будет его любить так, как он видел в кино, особенно в том, которое смотрит с бабушкой по субботам, когда комната мерцает, а музыка очень громкая. Лица у актеров мягкие, серые. Все начинается с танца. А потом — звонок по телефону.

В небе висят нестираные простыни. С моря пахнет солью. С раннего утра идет дождь, но, когда прозвенит звонок, он превратится в снег.