Иллюзия разобщенности

Вдвоем они вглядываются в фотографию сквозь белые нити трещин. Молодая женщина на снимке не замечает этого. На заднем плане виден прилавок с хот-догами и колесо обозрения.

Женщина откидывает голову назад.

Ее улыбка превращается в смех.

Себастьян нашел фотографию под сиденьем в стеклянном носу скелета.

— Это твоя бабушка?

— Нет, — отвечает Себастьян. — Это ты, когда вырастешь.

Хейли смотрит на фотографию. Прикасается к женщине кончиками пальцев.

— Мне нравится моя прическа, — говорит она.

— Да, мне тоже, совсем как у моей бабушки.

Себастьян переворачивает фотографию.

— Тут даже написано твое имя — ну, почти.

Они смотрят на цепочку букв, пока не подходит мать Хейли.

— До свиданья, Харриет, — шепчет Себастьян. — Увидимся завтра.

Джон Кони-Айленд, Нью-Йорк, 1942

I

Колесо обозрения вращалось медленнее, чем обычно, чтобы девушки могли поцеловаться со своими солдатиками на прощанье.

— Не шевелись, Харриет, а то не получится.

Отец Джона дал им фотоаппарат.

— Ветер слишком сильный! — крикнула она.

Джон опустил аппарат и подошел к ней.

— Я очень хочу твою фотографию на променаде, — сказал он.

Она прижалась губами к его губам и потянула его за волосы.

— Не уезжай, — сказала она.

— Не уезжать?

— Я не хочу, чтобы ты уезжал.

— Если я не уеду, то не смогу вернуться.

— Не уезжай, — повторила она.

Они сидели на низком ограждении и смотрели на пляж. Люди лежали на полотенцах. Было жарко. В воде виднелись купальщики. Дети тихонько ели под полотняными зонтиками.

Что-то происходило, и никто не знал, чем все закончится. Дети, игравшие у Джона на улице, хотели знать, когда вернутся домой их отцы, почему поздно вечером соседи стучали в их двери, почему люди плакали на кухне, слушая радио.

Когда стемнело, они взялись за руки и вместе пошли к метро.

— Еще можно снимать? — спросила Харриет.

Она одернула блузку и поправила волосы. Мысль о том, что он может не вернуться, сблизила их.

Джон выровнял руки и взглянул в окошко видоискателя на стоявшую перед ним женщину. Он никогда никого так не любил. Но признаться ей в этом он никогда бы не смог.

Эта правда стояла на якоре в его сердце, чтобы боль Харриет не стала слишком сильной, чтобы она могла найти другого, снова выйти замуж, родить детей, смотреть, как они растут, готовить им обед, провожать, навещать в колледже, состариться, строить планы на пенсию, раздарить драгоценности внукам, ни о чем не жалеть — даже забыть, даже забыть парня, за которым в первый раз была замужем, который сфотографировал ее на Кони-Айленде и которого потом разорвало зенитным огнем на куски в его В-24 над побережьем Франции, и спастись было нельзя.

Книга их любви станет главой в ее жизни.

Авторским отступлением, которое закончится дождем металла над мокрыми полями.

А потом, за мгновение до того, как щелкнул затвор, порыв ветра сорвал с Джона шляпу. Харриет взвизгнула и расхохоталась, не могла остановиться. За ее спиной тоже визжали катавшиеся на колесе и американских горках. Их было слышно отовсюду с променада, навеки затерявшихся в том последнем чудесном вечере.

Амелия Амангасетт, Нью-Йорк, 2005

I

Когда мне было одиннадцать, мы узнали, что со мной это навсегда. Врачи в больнице на Парк-Авеню показывали моим родителям тонкие пластиковые прямоугольники, которые это подтверждали. Мы все очень расстроились. И, несмотря на то что тело мое не изменилось, я ощущала его иначе, словно часть меня умерла; часть меня, задушенная приговором дурных новостей.

После больницы мы пошли в «Сант-Амброс» на Мэдисон-авеню. Официант принес gelato. Но я не могла есть. Нужно было время, чтобы надежда растаяла.

В конце концов отец сказал, что раньше мы жили счастливо и что ничего вообще-то не изменилось. Я понимала, что он в это не верит, и мне хотелось кричать.

На мне был бархатный блейзер. Один врач сказал, что я выгляжу элегантно. Я ему рассказала, что меня назвали в честь Амелии Эрхарт. Когда он не ответил, я поняла, что новости дурные.

Я понимала, что все в «Сант-Амброс» смотрят на меня. Мне нужно было в туалет, у меня мерзли ноги. Шел дождь. Входившие отряхивали зонтики.

Мы весь год живем в Хэмптонс, наш дом стоит у моря.

Дождь часто начинается внезапно, и мама бежит наверх, чтобы открыть окно в моей комнате. Она сидит со мной на краю кровати. Мы так всегда делали. Иногда ее руки пахнут обедом. Иногда я вдыхаю запах ее косметики, словно пытаюсь поднять покрывало над тем, кто такая моя мать.

Дождь говорит все, что мы не можем друг другу сказать. Это древний звук, вызвавший к жизни весь мир, но он так долго падал в пустоту.

Тишина после него всегда громче. Птицы свистят на нижних ветках, связывая свои желания узелками. Я представляю себе птичьи сердца и чувствую одно в ладони, словно горячее семечко.

Мне уже двадцать семь, но мама до сих пор приносит цветы в мою комнату. Она ставит их в тяжелую вазу у меня на комоде, рядом с пластмассовой моделью бомбардировщика В-24, на котором мой дедушка Джон летал во время Второй мировой.

Запах цветов витает в воздухе несколько дней, словно ждет ответа.