Imago (СИ)

Джокер в карцере, и там ему гнить еще недельку-другую, в этом санитары уверены. А Харлин идет на слабых, подгибающихся ногах к кабинету Олдриджа, преследуемая обвиняющими взглядами.

В его кабинет будто бомба попала. Все разворочено и сломано. И хотя тело уже увезли — развороченное лицо, истыканное острым стальным пером, в кровавых потеках из лопнувших глаз, находиться тут страшно.

И много крови. Кровь есть даже на потолке, и там выведены кривые буквы:

Беги, моя сладенькая тыковка!

Они украшены сердечками и смайликами, которые улыбаются ей так, как это делал Джокер — голодно и зубасто, и Харлин становится дурно.

Она спешно прикрывает рот, пока ее не вытошнило, и пытается вытащить свое застывшее от ужаса тело из кровавого кабинета.

Каблуки цокают, напоминая тяжелый стук гвоздей, забиваемых прямо в голову, а коридор кажется бесконечным, заполненным темнотой вперемешку с зеленцой и тягучим смехом.

Это все из-за нее. Из-за того, что она попыталась сдать его в другие руки как можно скорее.

Хотя почему-то в голове вертится другое. Это все из-за того, что ему скучно. И она тоже — скучная.

***

Табличка на ее столе вроде как сообщает давным-давно известный факт — доктор Харлин Квинзель, но иногда ей кажется, что это не она, а он изучает ее. Тщательно, примеривается, как если бы ему хотелось распотрошить ее целиком и полюбоваться внутренним миром дипломированного специалиста, слишком скучного, чтобы разговаривать с ним, но не настолько, чтобы отбросить эту безумную затею.

Они словно поменялись местами, и Джокер, сидящий перед нею, спеленатый плотнее, чем муха, приготовленная на обед, кажется свободнее, чем она.

Он качается вместе со стулом и ухмыляется ей. Строит глазки и время от времени пытается подколоть какой-нибудь извращенной шуточкой, что вполне вписывается в его мировоззрение.

А Харлин изо всех сил старается сдерживать себя, и забытый в правой руке скоросшиватель, которым она должна была скреплять файл, больно вонзается в мякоть большого пальца, и на подушечке набухает здоровенная красная капля.

Кровь его будоражит.

— Можно? — с Джокера слетает вся напускная веселость, и он буквально облизывается, следя за ее рукой, подносимой ко рту.

Харлин хочет слизнуть кровь и пройтись по уколу зубами, чтобы заглушить одну боль другой. Он хочет то же самого.

— Я не стану обижать тебя, — обещает он, но его острые блестящие зубы пугают ее. И путают разум. — Давай, иначе кто-нибудь еще пострадает, а это снова будет на твоей совести.

Ему нравится играть с нею, и шантаж вполне входит в список его любимых развлечений.

— Я даже отвечу на твой любой вопрос, куколка, — эта игра опасна, но возможность узнать хоть что-то еще о нем куда заманчивее, чем чувство самосохранения.

— Почему? — Харлин задает этот вопрос раньше, чем понимает, что она несет. — Почему ты делаешь все это? Из развлечения? Желания поиздеваться?

— Ну вот, — Джокер хмурится, и его белое лицо кривится, — ты все испортила. А еще доктор. Ты задаешь такие вопросы, на которые сама знаешь ответ. Глупая-глупая-глупая тыковка.

— Нет, я не знаю, — она и правда не знает. Ее карточки с чернильными кляксами молчат. Ровно как и справочники по отклонениям. Ее рука с уколотым пальцем застывает в воздухе, так и не дойдя до рта.

И этим так легко воспользоваться.

Холодные стальные зубы смыкаются на ее многострадальном пальце, высасывая кровь из ранки и облизывая. Мягко, нежно.

Где-то на заднем плане щелкают и принимаются звенеть часы, отмечая конец их сеанса, но сеанс еще не окончен.

Только не тогда, когда Джокер проходится языком по подушечке пальца, заставляя Харлин замереть.

Внутри нее все путается, распадается на крошечные осколки мыслей, но страх и возникшая искра наслаждения, чистого, неподдельного, забивают собой все.

— Я просто вижу тебя настоящую, — он облизывает губы, и на них нет ее крови, но почему-то Харлин кажется, что он монстр. Из тех, что поджидают в темноте, готовые утащить за собой.

Теперь он снова улыбается, довольный тем, что шутка удалась, смотрит на ее побелевшее от страха лицо. Ему плевать на санитаров, плевать на то, что они практически взашей выталкивают его из кабинета.

***

Джокер слишком больной даже для Аркхэма.

Харлин он напоминает шкатулочку с секретами, сломанную и без ключа, а внутри всю пересыпанную ядовитыми фразочками и острыми иглами. На всякий случай, если ее возьмет в руки кто-то чужой.

Но Харлин к чужим не относится. Он сам не относит ее к своим врагам. С того момента, когда он попробовал ее крови, она стала ему менее скучной. Теперь он всегда зовет ее «моя тыквочка», или «моя куколка» и больше не пытается запустить пресс-папье в ее голову. Или укусить. Или воткнуть ручку в глаз.

Вместо этого он выводит ее из себя жалостью. Ему кажется, что она притворяется. Что носит слишком серую и безликую маску на лице, что от ее одежды воняет официальностью, и что она способна на большее.

— Что вы видите? — теперь Харлин спокойно показывает ему свои карточки с бессмысленными чернильными пятнами, у них договор.

Он отвечает на ее вопросы, а она делает что-то для него.

Око за око и зуб за зуб.