Имам Шамиль. Том второй. Мюршид Гобзало – огненная тропа

Как только Гобзало ушёл, Мариам поднялась, высунула голову в приоткрытое окно и стала пристально глядеть вслед удалявшемуся мужу. Хай, хай…Она стояла, как обречённая; последняя надежда уходила от неё. Её побелевшие губы были плотно сжаты, словно сдерживали рвавшийся из груди вопль. Скорбные глаза впились в удалявшегося от неё единственного на свете и самого дорогого человека; и с каждым шагом уходившего Гобзало, она приподнимала голову всё выше и выше, словно её кто-то тянул верёвкой за шею. Одной рукой Мариам схватилась за сердце с такой силой, что расцарапала себе ногтями грудь: она как будто хотела умерить его удары, не дать ему выскочить из своего гнезда.

Но в это время о себе требовательно напомнил Танка. Маленький «джигит» не спал, он тоже, похоже, провожал отца, – его смуглое личико сморщилось и покраснело от натуги, но плач напоминал скорее икоту или кряхтенье, что вызывало невольную улыбку.

Материнское сердце Мариам ёкнуло и омылось тёплой волной, лишь только она ощутила у себя на руках беспомощное, нежное, что атлас, тельце. Несколько раз, вздохнув родной, тёплый и мирный запах младенческой кожи, соль умилительных слёз обожгла ей глаза. Она распахнула рубаху, дала ребёнку грудь и…по-женски сменила одни свои треволнения на другие.

Глава 4

На небосклоне горело пламя зари, поджигало леса и горы, облака и долины, дороги, на которых громыхали кибитки, скрипели арбы, мычали волы и коровы, когда мюршид Гобзало быстрой бесшумной тенью прошёл вдоль двора.

…У дороги, с осёдланным конём в поводу его поджидал отец, но не один. Рядом, в папахах и бурках стояло несколько стариков, из тех, кои были на годекане.

В те времена суждение народа, общины, ещё крепко сохраняло свою древнюю силу. Тухум, тейп или тэми, был единой семьёй, и беда любого из его членов считалась общей бедой. Джамаат защищал своих одноаульцев, заботился о них. Тем же платил джамаату каждый из них. Жизнь вне общины – племени, в стороне была невозможной. Воллай лазун! Каждый чувствовал себя под защитой – крылом и клювом – своей общины. Оскорбление человека принималось как оскорбление рода, и это придавало каждому чувство гордости, внушало силу и непреклонность.

…Старейшие собрались в этот ранний час, озабоченные не только решением Гобзало ехать в Гуниб, не только тем, что единая их семья может потерять одного из самых сильных членов тухума, а тем, что пример одного мог пагубно отразиться и на других, мог расшатать, ослабить общину. Не посягая ни на чью собственность, джамаат считал своим долгом всеми мерами воздействовать на сознание своего члена, предостеречь, но главное, доказать ему всю неосновательность принятого им решения.

Когда Гобзало подошёл, многие встали, приветствуя его.

– Садитесь, садитесь, почтенные, я не заслужил такой чести! – Гобзало приложил руку к груди и поклонился собравшимся.

– Напрасно ты так…Ты из хорошей семьи, славного рода, – ответил один из аксакалов.

Наступила тишина.

– Говори, Хамид, пора! – обратились урадинцы к седобородому старцу с посохом.

Тот кашлянул в коричневый кулак, провёл рукой по усам.

– Подойди сюда! – обратился он к Гобзало, стоявшему поодаль от остальных.

Он приблизился к старикам и почтительно остановился. Обычно, Гобзало держал себя с каждым из них в отдельности, как свободный уздень, – как равный с равным, и если кому-то из них оказывал особый почёт, то честь сия воздавалась возрасту, прежним заслугам и седине. Но совсем иначе было теперь. Мюршид, Гобзало стоял перед собранием старейшин – хранителей чести тухума Урады, блюстителями вековых обычаев народа, и покорно склонял голову перед его гордым величием. Тех, Кто, Познал Жизнь, было много меньше, чем прошлым днём на годекане, но это ровным счётом ничего не меняло.

– Значит, ты всё же покидаешь Ураду, Гобзало? – спросил Хамид. Голос его прозвучал в прозрачном, ломком воздухе, как скрип расщепленного дуба. – Верно ли это?

– Верно. – Тихо, но твёрдо прозвучал ответ.

– Значит, хочешь разрушить свой очаг? Забросить родник? Оставить сына и дочерей на жену…Хозяйство на своих стариков? У тебя больше трёхсот голов в овечьем стаде. Есть и буйволы, и быки, и лошади. Это большие заботы и хлопоты.

Снова сгустилась гнетущая тишина. Слышно стало, как под обрывом журчит по окатистым валунам и гальке бурливая речка.

– Гобзало, брат наш… – продолжил Хамид, – джамаат нашего сообщества хорошо знает тебя и ценит. Волла-ги! Ты от плоти и крови нашей. Ты всегда был верной опорой Урады и Гидатля, другом своих соседей, всегда был первым среди лучших и в труде и в борьбе, добрым хозяином, храбрым защитником своего народа от врагов…

Голос аксакала задрожал, он осёкся, чтобы перевести дыхание.

Гобзало воспользовался этим:

– Люди!…Не заслужил я такой чести, чтобы дважды тратить на меня ваши слова и время. Пусть жизнь моя ляжет жертвой во имя Аллаха на ваш алтарь!.. Уо! Вы сами были всегда опорой и надеждой моей!..