Имам Шамиль. Том второй. Мюршид Гобзало – огненная тропа

В безмерно уставших глазах Имама, казалось, отразился раскалённый перламутр былых и грядущих пожаров. В медных пальцах неспешно щёлкнуло яшмовое зерно чёток, подведя черту затянувшейся паузе. После чего, Шамиль тихо, но твёрдо изрёк, убеждая собравшихся воинов и мудрецов, в своей выстраданной мысли:

– Дагестан никогда бы не выдержал такой борьбы, если бы в груди его не горело пламя любви и ненависти. Этот огонь и творил чудеса и совершал подвиги. Сей огонь и есть душа Дагестана, то есть сам Дагестан, – его плоть и кровь.

Я сам кто такой? – с усмешкой продолжал великий Шамиль, снова щёлкая каменным зерном, – Сын садовника Доного из обычного горского аула Гимры. Уо! Я не выше ростом и не шире в плечах, чем другие люди. В детстве был хилым и слабым волчонком. Глядя на меня, взрослые качали головами и говорили родителям, что долго не протяну. Сначала я носил имя Али. Но когда я хворал, это имя заменили Шамилем, надеясь, что вместе со старым именем уйдёт моя болезнь, а вместе с нею и злые, нечистые духи, что кружились над моей колыбелью. Шамиль – странное и чужое, для наших мест, имя…Но я выжил и рос с ним…Я не видел большого мира. Не воспитывался в больших городах. Я не был обладателем большого добра и богатства. Учился я в медресе в своём ауле…Но всегда помнил из какого я рода. Приёмы – ничто, воля – всё. Сила воли, которая и есть наш горский дух – наш огонь. Воллай лазун! Однажды он просыпается в каждом. Проснулся и во мне…Давно это было, но я не забываю, да и не хочу забывать. В ту минуту я и стал Шамилем, которого знаете вы…Главное сберечь этот огонь…Не дать угаснуть ему.

* * *

И всё же, какой бы ни был огонь в груди,. .но одна ладонь шуму не сделает. Трудно, невыносимо трудно было Имаму и его соратникам. Искренне глубоко ужасались за их судьбу те, кто по злой воле изменников остался глух к призывам Пророка. Те, кто променял честь и имя, на кусок баранины и хинкал. Саблю на ложку, а коня на осла.

Волла-ги! Положение усугублялось ещё и тем, что теперь Шамиль не получал сведений о состоянии дел в других районах Дагестана, не имел достаточного запаса провианта и боеприпасов. Посередине плато, в большой ложбине, где протекала речка, располагался сам аул Гуниб.

Под руководством сына Имама Магомеда-Шапи на крутые вершины скальных уступов мюриды и гунибцы натаскали целые груды огромных камней и валунов. А крепкий камень, брошенный с высоты, словно пушечное ядро, ударившись о скалы, разлеталось на сотни жужжащих кусков, причиняя убойный урон противнику.

Билла-ги! На Гуниб вели несколько пешеходных троп – из Хидаха, Ругуджи и от реки Кара-Койсу. По приказу Имама все они были разрушены. Каменные завалы, стены, башни и бойницы встали на проходах. Повелитель правоверных считал природную крепость совершенно неприступной.

…Вот и теперь, обходя с сыновьями укреплённые рубежи, он силился убедить себя в своей недосягаемости, достаточно сильным, чтобы дать отпор любому врагу. Но на душе продолжали скрести кошки, а на память приходила старая даргинская поговорка: «Козёл девять раз проскочил в Мекку, а на десятый раз угодил к волку в пасть».

Угрюмый, задумчивый, перетянутый кожаным поясом, на котором висели кинжал и изогнутая сабля в чёрных серебряных ножнах, Шамиль стоял на третьем этаже боевой башни. Старая папаха с простой белой чалмой, потёртая на швах черкеска с густыми и длинными рядами газырей, неподвижное тёмное, как седельная кожа, лицо, с густой крепко седеющей бородой и полузакрытые глаза – хо! – как это всё было необычно и непохоже на яркую пышность затканных золотом и сверкавших драгоценными камнями других повелителей и владык Востока.

Окружённый телохранителями – муртазеками, Шамиль спустился по ступеням, покинул башню. Старики – советники в гранатовых и зелёных чалмах теснились у входа перед ним и расширенными глазами всматривались в неподвижное суровое лицо Имама, ожидая, от ещё недавно всесильного, страшного истребителя гяуров и непокорных народов Кавказа, или милости, или великого гнева.

Шамиль поднял палец и направил его на одного из них:

– Ты носишь большую чалму, мудрец. Много дорогой ткани ушло на неё, не так ли? Должно быть, и мозгов под этой чалмой меньше? Скажи мне, мудрец, дважды совершивший хадж в священную Мекку, что через два или три солнца ждёт нас всех? Жизнь или смерть? Победа или поражение?

У башни взялась тишина. Жители Гуниба, оказавшиеся поблизости, взобрались на плоские крыши, со страхом и любопытством наблюдали за происходившим. Казалось, полная тишина охватила гунибское плато. Одни только рослые кавказские овчары с косматой шерстью и злобными глазами перекликались хрипатым, яростным лаем, словно чуяли близкую кровь.

– Ну, что же ты, Хаджияв из Караха? Тебе нечего бояться. Тебя нет в моём списке…

– Будь я в твоём списке, Повелитель, – старец в зелёной чалме, приложил руку к груди. – И будь это на благо Священного Имамата, клянусь, я бы с радостью умер.

– Да, да…верю тебе. – Шамиль, прищурив глаз. Смерил взглядом высокого и прямого, как минарет мечети, старика, и напомнил: