— Ошибаешься, — возразил Матерый. — Разжалован — значит, шестерка, а шестерка все равно в колоде. А ты откололся. Напридумывал иллюзий и начал жить ими. Нас, сброд, призывал работать на государство! Причем нам — крохи, государству — куски. Мы не перечили, да, ты для нас олицетворял то, чему мы подчинялись беспрекословно с детства! И радовались, гордились даже, что такой дядя из партейных начальников нам патронирует. И оставался нам лишь обман — привычный, обыденный: соглашаясь с одним, втихую творить другое… А нынче ты тоже наш, уголовный, хоть и с завихрениями некоторыми… Потому долю тебе я верну. Долю, понял? За обман же — прости, если сможешь. Так воспитали… Как понял, призываешь ты в ил в последний момент уходить, чтобы, в нем будучи, дерьмом собственного страха преждевременно не захлебнуться? А не кажется, слишком велик риск? Нет? Тогда повинуюсь, лады. Ну, все. — Матерый встал. — Прощай — человек с будущим в прошлом. А в случае чего — связь через Ваньку-встаньку. И еще. Есть у меня оружие. Подарить пистолетик на память?
— Ну я же взрослый человек… — сказал Хозяин. — О чем ты? Какие пистолетики?
— Смотри. А то я как раз в свой ружпарк собираюсь. Мне, в отличие от тебя, пистолетики нужны, без них я — будто моллюск без ракушки. Хотя чушь это, моральная подстраховка…
— Хороши грезы… А три трупа — тоже грезы? — заметил Ярославцев. — Прощай, Леша… Если ты переселился в данную оболочку из флибустьера, то в следующей жизни быть тебе космическим пиратом. Каким бы лучезарным не явилось будущее. По крайней мере, место нам в нем найдется. Тебе уж — точно. Волк нужен стаду, он его санитар.
— Для выездной сессии это законспектируй, — буркнул Матерый. — Как обоснование высшей меры. Особый цинизм, скажет прокурор, ярая антиобщественная позиция, гнилая философия подсудимого дает мне полное право просить у суда… И так далее. Ну, пока!