Именем закона. Сборник № 2

— …не знаете его? А гражданин Власов вами доволен… Из праха, говорит, собрал новую машину… Ну, а Виталик с набережной? Чего насчет него скажешь? Тоже — не знаю, не ведаю?

— А он-то при чем? Да, рихтовал я пару раз «форд» его по пустякам: крыло, капот… По-дружески, чтоб пиццей приличной угостил при случае…

— Да откуда у него приличная…

— Не, у них в пиццерии нормально готовят!

— На набережной?..

— Ну. Где ж еще…

— А Коржиков? Он вроде Виталию друг?

— Кто?! Так. Спать хочу. Права вы не имеете в это время…

Перелом

Телефон звонил долго, нудно, безжалостно буравя непрочный сон, пришедший к Ярославцеву лишь под утро, — всю ночь он промаялся в беспокойстве и безысходности воспаленных мыслей, прочащих скорую беду… И — сбылось предчувствие!

— Это я, — прозвучал голос Матерого, вклиниваясь в парализованное дремой сознание. — Слышь? Все плохо! В Баку гроза, а в Ашхабаде вовсе тайфун… Тольку Воронина помнишь? В клинику отвезли… Началось, в общем. С шасси этими прокол, точно, номерные они… Не случилось чуда! Пора в поход…

С минуту он лежал с закрытыми глазами, думал. Искал хотя бы тень надежды. После отрезвленно осознал: чуда не будет.

Встал, запахнувшись в халат, прошел в ванную.

«Идешь воровать, один иди! — тупо ударила в висках зазубренная мудренькая истина. — Стоп… Я же не воровать хотел, не воровать!»

Очередное утро, столь похожее на все предыдущие. Привычные, милые мелочи повседневного быта. Все кончается. Кончится и это.

Он пил свой утренний, до черноты заваренный чай, рассеянно глядел на кота, дурачившегося с мотком шерсти, гонявшего его из угла в угол, и слушал мягкое, переливчатое треньканье телефона, чья упорная электроника пробивалась, согласно программе, к плотно занятому номеру нужного абонента.

— Зинаида Федоровна? Ярославцев беспокоит… У нас на ближайшее время в министерстве никаких турпоездок? Румыния? Был, знаете ли… ФРГ? Большая группа? Так, вообще — любопытно… Что, осенью круиз? Увы, Зинаида Федоровна, дорого. К тому же до осени еще дожить надо, а вот ФРГ… Ну, запишите. За мной подарок, богиня вы моя… И — без возражений, а то обижусь. Договорились?

Положил трубку. Турист… Авантюрист. Какая еще, к чертям, турпоездка! Прошу политического убежища, спасаюсь от преследования как идейный уголовник или же бандит по недоразумению? А может, от нечего делать звякаешь? Соломинки в бушующих волнах под руками нащупываешь? Нервный ты, оказывается.

Он отставил чашку. Внезапно обхватил голову руками. Неужели все-таки придется сделать этот шаг, неужели?.. Ты уже много раз мысленно совершал его, ты уже пробовал, насколько прочны нити, и знаешь, как болезненно будет рвать их — соединяющие тебя и все, чем жив: прошлое твое, землю твою, близких. Инстинкт самосохранения — волчий, безоглядный, сильнее… Гибнет растение, вырванное ветром и унесенное прочь, но ведь бывает, приживается оно на иной почве, бывает…

Да и что тебя соединяет с этой страной? Люди? Какие? Сослуживцы? Да у тебя их и нет — они статисты в театре, где ты актер и единственный зритель. Друзья? Их вообще никогда не существовало. Были  т о в а р и щ и. По работе, по делу, по делишкам. Затем — друзей выбирают. А ты раньше выбрать не мог. Тебе вменялось дружить исключительно со своим кругом. Либо с кем-то из круга повыше. Но не с верхним, ибо тому кругу с тобой тоже дружить не положено было. Отчасти поэтому и тянулся ты к Матерому, и помогал ему, и наставлял, вопиющим образом нарушая правила игры и наивно полагая, будто нарушение ненаказуемо…

Жена, дочь? Тут ясно. Вероника выйдет замуж, сохранив туманное сожаление о бывшем супруге-неудачнике и весьма конкретное сожаление о своей загубленной якобы жизни, — им, неудачником, конечно, загубленной… А дочь — та вовсе под чужим созвездием родилась, дочери вообще папа на данном этапе без надобности, ей связи его нужны и наследство. И странно, и страшно чувствовать в маленьком, хрупком человечке, не определившемся ни в социальных, ни в нравственных ориентирах, железную хватку и волю уже бесповоротно состоявшегося потребителя. Дочь себя пристроит, за нее волноваться — пустое, ген выживаемости здесь доминирующий, хотя и дурно мыслить так о собственном, любимом — да, именно любимом — ребенке…

Теперь — о себе. Уже никуда никогда не подняться. И лучшее, что он мог совершить во имя собственных амбиций после изгнания из рая, совершено: стать консультантом тех, кто сколь-нибудь решает, суфлером десятка театров. Но да и только. Он ничего не значил сам, он исполнял, грамотно корректируя, чужую волю, а проявление воли собственной свелось к уголовщине. Он… прожил жизнь!

В сознание неожиданно ворвались какие-то знакомые интонации голосов и маршевые звуки, доносившиеся из радиотранслятора. Он повернул рычажок регулировки громкости до упора, и кухню буквально заполонил, гремя барабанной дробью и пронизывая звонкой медью горнов, пионерский парад, вдохновенно комментируемый взволнованным гласом диктора, призывающего «быть достойными… гордо нести…».