Именинник

В это время у ворот происходила другая сцена. Пружинкин сидел на скамеечке, приткнутой к калитке, и держал в поводу двух верховых лошадей. Он провожал генеральшу в качестве грума. В приотворенную половинку дверей подъезда выставлялась голова Марфы Петровны.

— Ты это что, голубчик, на старости-то лет в конюха записался? — спрашивала голова из подъезда. — Арапом за генеральшей ездишь?

— Ах, какая вы, право, Марфа Петровна! — оправдывался Пружинкин, вытирая лицо платком. — Как же Софья Сергеевна одни поедут? Подпруга лопнет… лошадь испугается… попросили меня проводить, ну, я и поехал, потому — отчего не проводить, ежели дама просит? Это уж так принято у образованных людей.

— Перестань дурака валять! — сурово оборвала Марфа Петровна и совсем другим тоном прибавила: — А видел, как именинник-то прострелял из саду? Ловко его, надо полагать, твоя-то генеральша приняла!.. Ну, да таковский, у самого в зубах не завязнет; отъестся от семи волков! Бабенку-то жаль, совсем понапрасну только ее окружил! Она хоть и заправская генеральша, прямо сказать, а оно и с генеральшами то же бывает, как с самыми провалющими бабами. Курицу — кормом, а нашу сестру, бабу, словами обманывают.

— Не наше это дело, Марфа Петровна-с!

Прибежавшая впопыхах Агаша предупредила, что генеральша

идет по двору, и хитрая старуха опять спряталась за дверь. Она посмотрела, как Софья Сергеевна, при помощи Пружинкина, легко вскочила в седло, натянула поводья и курц-галопом поскакала вдоль улицы, точно хотела улететь от самой себя. «Нечего сказать, прыткая бабенка», — подумала Марфа Петровна, затворила подъезд и спросила вытянувшуюся Агашу, где барышня.

— Они ушли к себе в комнату и дверь на ключ заперли. Генеральша в саду очень плакали.

— Дура! Тебя кто об этом спрашивает?

Обругав горничную еще раз, старуха поплелась на свою половину. По пути она прислушивалась у дверей в комнату дочери, где было тихо, как в могиле, покачала головой и пошла дальше.

«Лишнее, видно, сболтнуло их-то превосходительство! — думала она, пробираясь по коридорчику. — Оно, конечно, со всяким грех может быть. Ох-хо-хо! Горе душам нашим! Только с холостого человека непокрытому месту-вдове нечего взять: прилетел, как ветер, поиграл и был таков!»

Анна Ивановна слышала, как подходила мать к двери, и даже затаила дыхание, — ей и без того было слишком тяжело… Да… теперь все погибло и навсегда… самое чистое и дорогое чувство разбито… возврата нет. Ей было даже страшно думать о том счастливом обмане, каким она жила час назад. Потом ей начинало казаться, что все это был один сон и что ничего подобного не могло случиться, — ведь она так верила в этого человека, которого выбрало ее сердце. И тут обман — самый худший из всех обманов… В душе девушки проносился быстрый ряд самых ревнивых картин: как он писал свои письма «маленькой фее», как целовал это улыбавшееся, счастливое детское лицо, как говорил свои остроты для одной «крошки Зоси» и как уходил домой, довольный и счастливый дешевой победой.

— О, как это гадко… как это ничтожно… — стонала девушка, пряча голову в подушки.

Осенняя ночь уже обложила город свинцовыми облаками. Мохов засыпал, улицы пустели. Злобинский сад не видал уже двух огоньков, приветливо глядевших через него друг на друга. Сажин не заходил домой и долго бродил по городу, не зная, куда деваться. Несколько раз он подходил к квартире генеральши, но не решался позвонить. Разве она — эта грёзовская головка — любила его… могла любить, а между тем из-за минутной вспышки отравила всю жизнь двоим. Может быть, она удержалась! Вспомнив покрытое пятнами лицо Софьи Сергеевны и как она била своим хлыстом по дивану, он понимал, что все потеряно и что возврата нет. Он видел, как живую, эту девушку, глядевшую на него с немым укором, и ему делалось совестно за нее. Домой он вернулся только в полночь, и Семеныч передал ему маленький конверт без адреса. Он прошел в столовую и, при свете стеаринового огарка, прочитал:

«Вы понимаете мои чувства и мое положение, Павел Васильевич, поэтому, надеюсь, избавите меня от ненужных встреч. У меня в душе остается еще настолько уважения к вам, что вы не унизите себя жалкими объяснениями и оправданиями. Прощайте навсегда. А. З-а».

И только… Ни жалоб, ни слез, ни кривлянья — все кончилось так же просто, как и началось. Сажин почувствовал себя в положении того человека, который неожиданно попал в темную комнату и в ушах которого еще стоит звон повернувшегося в замке ключа — выхода нет. Схватив себя за голову, Сажин глухо зарыдал…

XVI

В салоне генеральши Мешковой произошла маленькая революция. Сажин и Анна Ивановна, конечно, больше не показывались, и это внесло заметную пустоту в господствовавший состав постоянных посетителей. Все чувствовали, что чего-то недостает, и бранили Сажина, как главного виновника. Особенно неистовствовала Прасковья Львовна, огорченная в лучших своих чувствах, как она выражалась.

— Мне всегда этот Сажин казался подозрительным… — говорила она в интимном кружке. — Помилуйте, так могут делать какие-нибудь юнкера или парикмахеры.