Именинница

Это она, малышка, прыгает у него на животе.

На ее платье грязные пятна, она смеется и поет.

С днем рожденья те-бя-я…

У нее такой высокий и чистый голос. Здорово поет, хотя и фальшивит.

Но вот прыжки становятся тяжелее.

Бух-бух-бух.

Это не прыжки, а выстрелы — оглушительные, как камнепад или извержение вулкана.

Вот и они — совсем близко.

Он видит детскую голову, которая хочет уклониться в сторону и не успевает. Одна пуля пробивает лоб, другая висок.

Бух-бух-бух.

Клочья кожи и кровь летят в разные стороны под взглядом холодного металлического дула.

А палец снова и снова жмет на курок.

Он просыпается в холодном поту. Сердце в груди как молоток. Он смотрит на потолок — такой знакомый. На стены, которые защищают его. Потом поднимается с вельветового дивана. Резкая боль в ноге отдается покалываниями в мышцах спины и затылке.

Что-то изменилось — Эверт Гренс еще не понял, что именно.

Он подходит к окну, прихрамывая, оглядывает опустевший внутренний двор.

Потом слышит выстрелы — еще и еще. Кто-то стреляет, кто-то бежит.

Совсем как во сне.

Наконец Эверт Гренс понимает, что произошло — стало легче дышать.

Небо заволокло тяжелыми, серыми тучами, и в них уже что-то блеснуло.

Сейчас ливанет — можно спорить на что угодно.

Вода обрушивается стеной — стучит в окна, о карниз.

Бух-бух-бух — так вот что за выстрелы он слышал.

Вот что разбудило его.

Комиссар улыбается путаным мыслям. В конце концов, это его мысли, они родились и мечутся в его голове. Он почти ничего не видит из-за ливня, слушает его шум. Очертания зданий быстро размываются, контуры крыш растворяются в тумане. Он открывает окно, выставляет наружу сложенную «лодочкой» ладонь. Умывается — лоб, щеки — и духота отступает. Смачивает волосы на макушке — мутное отражение на покрытом каплями стекле повторяет жест.

Стокгольмская ночь подходит к концу, отступает, теснимая рассветом.

Он прилег вздремнуть что-то около двух часов ночи. И, похоже, действительно уснул. Теперь Эверт Гренс возвращается к столу и двум папкам из особого архива. Листает протоколы более чем двадцатилетней давности и не видит ничего нового.

Совсем ничего.

Выходит, за эти двадцать лет комиссар не продвинулся ни на йоту.

Он поручил Нильсу Кранцу — криминалисту и ветерану участка, проработавшему здесь почти столько же, сколько сам Гренс, — еще раз прочесать квартиру по Далагатан, 74 — отпечатки, волосы, ДНК. Сам Эверт Гренс вот уже в который раз прокручивал в памяти визиты в архив за последние несколько месяцев. Он отдал криминалистам чистые листы из выпотрошенных папок, и не только на предмет отпечатков пальцев. Проверили бумагу, ее производителя, дистрибьютерскую сеть — все впустую.

Эверт Гренс бродил по комнате, как и всегда, когда хотел подстегнуть работу мыслей. Круг за кругом, уворачиваясь от столкновений с гардеробом и книжными полками. Когда круги сузились настолько, что комиссар стал натыкаться на самого себя, он вышел в коридор, — к кофейному автомату и пластиковым чашкам с черным, дымящимся напитком. Отсюда было недалеко до комнат Свена и Хермансон, куда и направился Гренс, чтобы открыть окна — настежь, как только что сделал в своем кабинете. Сквозняк — отличная идея! Свен Сундквист и Марианна Хермансон единственные в этом участке умели ладить с Эвертом Гренсом. Сейчас они нежились дома в теплых постелях, а комиссар мог только мечтать о том времени, когда у полицейских отпадет необходимость ночевать на потертых вельветовых диванах в участке.

Вторая папка с программой защиты свидетелей лежала на столе Хермансон, потому что именно ей комиссар поручил обследование чистых листов. Он не мог упустить возможности лишний раз туда заглянуть, хотя каждая такая встреча поднимала в нем волну ярости. Оно должно быть здесь, продолжение истории маленькой девочки, — кем она стала и куда привела ее жизнь.

Но эти страницы так и остались незаполненными, и то, что должно было стать их содержанием, скрыто за пеленой этого дождя.

Потому что сразу по завершении решающего судебного заседания и оглашения приговора полиция теряет всякий интерес как к свидетелю, так и к его защите. Отныне она или он остается один на один со смертельной угрозой, в другой реальности, где на их след можно напасть разве через реестры налогового ведомства, куда непременно будут вписаны их новые персональные данные. С этого момента им предстоит выкручиваться самим. Но пятилетняя девочка? Она была помещена в дом ребенка, а потом? Обрела новую семью, получив возможность расти, как все нормальные дети?

У Гренса были свои каналы в налоговом ведомстве, — информатор, которого мафия не могла ни подкупить, ни запугать. Время от времени они оказывали друг другу услуги, так что интерес был взаимный. Иногда нужные налоговому инспектору сведения оказывались в полицейских реестрах, иногда наоборот. Не совсем законно, зато превосходно работало. Трудно бывает удержаться в рамках закона тому, кто призван принуждать к этому других.