Иметь и не потерять

– Сынок! – Дарья едва не упала, хватаясь за обшлага его бушлата, и Володька подхватил ее под руки, робко вталкивая в тепло.

Дарья потянулась к его влажной щеке.

– Откуда ты в такую пору? – справляясь с волнением, спросила она, когда и Володька ткнулся холодными губами куда-то ей под ухо.

– Со станции, мам, со станции.

– И все пешком?

– На автобус опоздал, а попутных машин не было.

Дарья широко распахнула двери.

– Ну проходи, сынок, проходи. Радость-то какая! Даже сердце от нее зашлось!

Володька чуть-чуть задержался, оглядывая избу, и снял рюкзак.

– Ну, как вы тут?

– Да живем помаленьку. Все живы – здоровы. – Дарья начала помогать сыну раздеваться. – Как же ты шел в такую погибель? – сокрушалась она. – Мокрый весь насквозь. До утра бы подождал.

– Стал бы я ждать чего-то вблизи от дома. В армии и похуже бывало.

– Вот надоумился, – корила его Дарья, стягивая забитые снегом сапоги. – Ноги промочил, штаны сырые.

– Обсушусь. – Володька улыбался.

– Есть, поди, хочешь, а у меня ничего не сварено.

– Переживу. Мне бы сейчас на печку, отогреться.

– Надо же – продрог весь, – все сокрушалась Дарья, засовывая в печурки[1]сыновьи носки. – Скидывай с себя все и лезь наверх. Печка горячая, топится. – Между хлопотами она оглядывала сына, и радость заполняла и без того неспокойное ее сердце. Дарья еще там, на крыльце, отметила, что Володька здорово вырос. Уходил он в армию малого росточка, чуть-чуть повыше ее был, а сейчас она едва до плеча ему достает. Да и дробненький он был, худой – теперь плечи не охватить, грудь развернута и лицом пригож, вылитый мама родная, а на гимнастерке значков всяких – не счесть.

Володька тоже поглядывал на мать, и в его глазах, больших и серых, с голубизной, светилась спокойная, нежная радость.

– А ты, мам, постарела. – Он одним махом взлетел на приступок, ухватился сильными руками за ребро печной доски и перекинулся на лежанку.

Дарья вешала на шесток, у дымохода, его штаны, заглядывала в печь, и пламя бросало трепещущие блики на ее счастливое лицо.

– Постареешь, сынок, все одна да одна. А хлопот – полон рот.

– Как одна? А Иван, внуки?

– Так это все налетом, временно. Иван вот недавно был – помогал мне теленка занести в избушку. Корова час назад отелилась.

– А Митя что – не приезжает?

– Редко. Был как-то по осени один раз, и все.

– Чего так? – Володька откинул подстилку и лег голой спиной на прогретую печь.

– Богатеет все. Какой-то кооператив со своим начальником организовали и шпарят мебель на продажу. Где ж ему время найти для матери. – Дарья поглядывала, куда бы пристроить сырой бушлат сына, и решила набросить его прямо на припечик. – Засупонила его Галька, не вырвется. Там в доме, что у доброго купца, чего только нет: и мебель – не мебель, и ковры – не ковры, и хрусталь… – Дарья спохватилась, осудила себя в душе за то, что повернула разговор на прочное Митькино житье. Прельстить оно может Володьку, уманить в город, и чуточку схитрила: – Да не в богатстве счастье, сынок. Раньше Митя шутником был, веселым, а теперь все больше молчит да в окно смотрит, на замок затворился, и цвету нет – лицо какое-то серое.

– А у Ивана как дела?

– Пока все хорошо.

Володька помолчал.

– Про Машу что-нибудь слышно?

Дарья глубоко вздохнула.

– Она выходила замуж, вскорости как с Митей разошлась. Мужик, сказывали, добрый попался, да не повезло ей снова: зарезали его в пьяной драке. Заступаться он вроде бы полез за кого-то, его и пырнули ножом – умер в больнице. Маша теперь опять одна. – Дарья закончила наконец хлопотать над одеждой сына и присела на скамейку. – А я думала, что ты к Мите вначале заедешь, а уж потом сюда.

– Что бы это я к ним поехал, когда у меня мать родная есть, – совсем тихо ответил Володька.

– Ну спасибо, сынок. – У Дарьи пробилась слеза, и она утерла глаза сухой рукой. – Да ты вроде дремлешь? Ну спи, спи, отдыхай. – Изба освещалась тускло, и выглядела убого и сиротливо: старый, видавший виды стол в переднем углу, накрытый потертой клеенкой, вокруг него обшарпанные лавки. Над столом – икона – благословение матери в день давней свадьбы, слева – сундук, тоже материнский подарок, а над ним – вешалка для одежды. Но Дарья по-новому, без щемящей тоски, окинула взглядом эту привычную обстановку и прислушалась. Ей в какой-то миг показалось: а не привиделось ли все это? Она хотела встать, стряхнуть тревожное наваждение, но увидела на припечке сапоги, бушлат и успокоилась.

– К Ивану уж сейчас не пойду, утром сбегаю. Мите отобьем телеграмму, – проговорила она как бы для себя.

А метель все еще продолжала хлестать снегом в темные окна.

2

Митька приехал на другой день, к вечеру, как только в Камышинку протащили клин от центральной усадьбы. Он шумно влетел в избу, сграбастал мать, игриво поздоровался с Нюрой и Аксиньей, давней подругой матери, помогавшей готовиться к вечеринке, и кинулся в комнату. А Володька уже заслонил дверь.