Имя нам — легион

Через минуту песни возобновились.

Пока я обдумывал, сидя на теплом камушке, способ наиболее гуманного умертвления несчастных созданий, в заросли лопухастой травки, служащей пристанищем лягушиной популяции, ворвался мой преемник. Мощное золотистое тело стрелой носилось между сочных стеблей, поднимая ярким хвостовым плавником нехилую волну. Прямо акула какая-то! Знать, не я один решил в этот вечер набить утробу лягушками.

Я немедля подхватил с берега каменюгу посподручнее и ринулся в атаку. После первого же точного удара в основание черепа “акула” перевернулась кверху пузом. “Параличик разбил? Вот беда”, — посочувствовал я ей.

Зацепив рыбину пальцами за глаза, я поволок ее на берег.

Больше всего “акула” походила на тайменя. А может, это и был таймень, только непривычной окраски. Как бы то ни было, но едой я был обеспечен дня на три. Да и Генрику хватит, если он придет в себя — таймень весил не меньше пуда.

На радостях я выпустил из ранца всех пленников. Они долго не могли поверить своему счастью и тяжело ползали друг по другу, хрипло переговариваясь вполголоса.

Стемнело. Я развел костер (спички у Генрика сохранились) и принялся мастерить котелок. Пилой — той, что на тесаке, — обрезал верхнюю часть фляги, пробил в сантиметре от среза два отверстия и продернул в них тесемку, не без труда оторванную от рукава “трико”. Элькром, насколько мне известно, не горюч. А рукав… Он все равно уродливо лохматился истерзанным обшлагом, постоянно напоминая о печальной судьбе моих пальцев.

Ушица получилась… страсть, какая наваристая. Я слопал ее с огромным аппетитом (и с огромной скоростью) — даром, что без соли, напевая: “Котелок поставил и уха варил. Мало-мало кушал, много насерил”.

Голову тайменя пришлось еще при разделке изрубить на порционные куски, но она все равно за один раз в литровую фляжку не влезла. Поэтому я загрузил котелок повторно, заранее предвкушая, как повторно буду есть — уже не спеша, тщательно обсасывая каждую косточку.

Очищенную рыбью тушку я обернул двумя слоями широченных листьев, оборванных с прибрежных лопухов, обмазал глиной и испек. Другого способа, как сохранить ее без соли в течение нескольких дней, я не придумал. Закоптить разве? Слишком трудоемко.

С приятным ощущением сыто наполненного живота я полез под защиту сферы, неся в самодельном котелке немного теплого бульона. Я, признаться, невеликий знаток первой помощи при ранениях грудной и брюшной полостей. Все мои знания сводились к одному: постараться остановить кровотечение, постараться обеспечить раненому покой, постараться без промедления доставить раненого в медчасть. Можно ли кормить раненого, когда медчасть недоступна? Наверное, лишь в том случае, если нет разрывов кишечника и желудка. А у Генрика они есть? Я не знал…

Поставив котелок на расстоянии вытянутой руки (вдруг Генрик внезапно придет в сознание и попросит пить?), я лег на спину, глядя сквозь прозрачный изнутри купол на небо. Оказывается, и здесь его разрезали ставшие уже привычными кольца. Наверное, мифические Предтечи в угаре достигнутого всемогущества дробили Луну, где только могли. Или правильнее сказать “когда только могли”? Тоже, видать, бойкие были ребята. Некому, ой некому было надавать им по ручонкам-то шаловливым, пакостникам. Специалистам по прогибанию мира под себя. Демиургам-любителям недозрелым. Куда они, между прочим, сгинули? В космос подались? Закапсулировались в “Зоне недоступности”? Вымерли, как атланты? Деградировали до хонсаков? До людей? Вопрос…

Прерывая мои мысли-никчемушки, закашлялся Генрик. И кашлял долго — сипло, мокро, взахлеб, не приходя в себя, и оттого вдвойне нехорошо. А прекратил — так же внезапно, как и начал. Я обтер ему губы. Платок покраснел. Мне захотелось горько, по-детски расплакаться, стуча кулаками по земле и непристойно ругаясь от бессилия.

Но я зачем-то сдержался, дурак.

* * *

Новый день не принес никаких перемен. Было тепло и сухо, веял легкий ветерок. Солнышко светило. Природа птичьими голосами радовалась невесть чему, ничуть не опечаленная моим беспросветным горюшком.

Я, чтобы занять себя, чистил оружие. Сферу я отключил, и Генрик был — весь тут как тут, на виду. С кровавой пеной, колючей щетиной, седой на бритых висках, в грязной разорванной и окровавленной одежде и с ввалившимися бледно-желтыми щеками. Он до сих пор ни разу не приходил в себя. Это меня пугало.

Не думаю, что я выглядел лучше, когда он волок меня, бессознательного, с простреленной ногой, наспех перетянутой жгутом, по пыльной таджикской дороге, поминутно озираясь в попытке разглядеть укрывшуюся за придорожными камнями смерть. Но у него была цель, и была надежда. И в его силах было двигаться к цели.

Я же сейчас не мог ничего.

Только ждать…

* * *