Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Я надсмехаюсь не над верой, а над ритуалом. Человек, который положил записочку в Стену Плача, вирджинец, – посмотри, что он творит. Я знаю, что ритуал удерживает структуру, но уже нечего удерживать, по-моему. Люди в Терезине столько думали о морали, так строго судили себя по тем меркам, которые были давно разрушены в Европе, – люди истребляли людей, а какой-нибудь Гонда Редлих[209] страдал оттого, что он, имеющий власть, не может спасти ребенка от транспорта. Не мог и страдал. Евреи были свалены в крепость Марии Терезии[210] и страдали, что дети вынуждены красть картошку с поля. Вот выживут и станут ворами! Сурожский, он об этом пишет прекрасно. О совести. Люди в жизни ставят галочки, отмечаются на туристических тропах, – это тот же ритуал, что записки в Стене Плача или поход на Голгофу. Я говорю о человечестве, а не о Шахье или Швенке. Но посмотри, что с ними стало? ‹…› Мама, я достаточно самокритична, не думай, что я пишу тебе, как бы игнорируя все, что ты говоришь. Наоборот, чье еще мнение мне важней! Но просто вы с Семеном Израилевичем всегда обсуждаете все, и часто он сразу не принимает вещи, как твои стихи, например, которые потом видит в журнале и восхищается. И ты его мнению поддаешься. ‹…›

Теперь о поездке в Прагу. Это было ударом. Крофта сошел с ума, и вместо всего, что у нас было, что связано со Швенком, придумал, будто бы в некоем лагере ставится оперетта Оффенбаха «Орфей в Аду». Ничего глупей и безвкусней быть не может. ‹…› Вернувшись домой и обдумав все хорошенько, я пришла к выводу, что я должна снять свое имя и попросить его не упоминать Швенка. Только в посвящении. Это я и собираюсь ему написать. Это было настоящим крушением, я все еще не могу от этого кошмара отделаться. ‹…›

131. И. Лиснянская – Е. Макаровой 23 марта 1994

23.3 1994. 7 утра

‹…› Сегодня солнечно и на душе веселей. И с весельем хочется думать о том, что все же когда-нибудь мы встретимся. Папа собирается к вам, как я поняла, осенью. Паспорт есть, деньги отложены. ‹…›

Да, то стихотворение, какое тебе хотела переписать, вспомнила, что наговорила на пленку: «По соломенному лучу, за соломенный ноготь держась, я все время куда-то лечу, в комнатенке своей находясь»[211]. Это я к тому, что, как ни черно вокруг, все-таки за что-то цепляюсь. А разве Швенк мог бы жить без такого луча? Вот он и устраивал кабаре. Жизнь настолько сильная вещь именно своей надеждой, что смерть отступает от нее, ей, смерти, нечего предложить живому существу. Человек не знает, что именно есть Там, чаще думает – ничего. Я всегда вспоминаю, хотя мне не грозила тюрьма, а только ссылка иль нож где-нибудь под кусточком, о том, что чувствует человек, когда он обложен. Какая может быть реакция на возможность погибнуть? Помню, когда пришла повестка, Семен мне сказал: неужели ты не явишься хотя бы узнать, что от тебя хотят? (А тут еще и черная Волга среди ночи приезжала вон за сколько км.) Нам об этом сообщили Бен Сарнов с Леной Аксельрод. Тут Семена охватила паника: раз уж так тебя ищут, то, значит, впереди – тюрьма. Тогда я рассмеялась: так что мне в нее так торопиться? Пойду попрошу продления, и будем жить как можно дольше. Нам директор «Отдыха» не отказал. И я так весело жила, так много тогда писала, так остро почувствовала сладость воли! Это был не пир во время чумы, а просто пир перед возможной чумой.

А пировал ли Швенк во время чумы? Тоже понятие относительное. Гетто, о, ужас, – стало не чем иным, как «новым» бытованием людей, вместе. Кошмарным бытованием, и тут, как мне кажется, только надежда жизни могла так укрепить дух Швенка, что он устраивал пир – «кабаре», зная о реальной жизни за пределами гетто и желая каждому протянуть этот, «соломенный луч, луч надежды на исход». Но, увы, исхода из гетто не произошло. Но духовный Исход был велик, иначе не было Израиля. И вот, теперь, многие говорят, а чего не боролись, ведь были обречены? Но, во-первых – общность, во-вторых – кто и где такой герой – пророк? Пророки никогда не были одновременно и героями. ‹…›

132. Е. Макарова – И. Лиснянской 23, 24 марта 1994

23 марта 1994

Дорогая мамочка! Сегодня дала себе отпуск. Поехала с утра в Тель-Авив, в Яффо, помнишь, где мы сидели с Биллом и Семеном Израилевичем, оттуда пешком дошла до центра, где у меня были две встречи в театре, была чудесная погода, я гуляла, сидела у моря бездумно, стараясь, как ты говоришь, не усугубляться.

‹…› Встречалась с актером «Хабимы», звездой театра, на которого валом валит публика, где бы он ни играл, – он ждет пьесу, хочет играть Швенка. Надо писать. Встречалась с Алоной, продюсером документального фильма про нас с Фридл, она уже получила часть денег, так что, может, будут съемки и в Москве.

Мамик, иду спать, уже ночь.

24 марта. Четыре года, как мы здесь. Не знаю, много это или мало. Наверное, много. Опять ищем квартиру. ‹…›