Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Здесь формируется чудовищное поколение, это так печально, тем более что наряду с формированием уродливого мышления это поколение начитанных, образованных молодых людей. Просто отчаяние охватывает, когда думаешь о судьбе дальнейшей русской литературы. Ведь тут не только антисемитизм, в конце концов можно очистить от своего присутствия Россию, а еще и фашистский примат сильных над слабыми. Спарту мы помним, то же самое мечтают многие нынешние «учителя», и их ученики считают, что старых, больных, слабых надо уничтожать, пройти через это чудовищное горнило, чтобы была сильная, генетически неуязвимая нация. Это мы тоже знаем из Ницше. Но у него были и какие-то интересные мысли, скажем, о культуре. Он еще не дошел до зверства по отношению и к своей нации. Подумать только, что есть уже не десятки, тысячи и тысячи образованных человекоподобных внешне, которые пошли дальше примитивного фашизма. Как я их боюсь и, что главное, как мне их жаль – потенциальных убийц своих матерей, бабок, недужных братьев и сестер. А вот по TV показывают забастовки, митинги высших уч[ебных] заведений. И у них другие, чем у меня, тревоги, боятся, что исчезнет образованное поколение и не сможет образовывать дальнейшее, и, таким образом, – «мы загоняем наше будущее в пещерную жизнь». Это только отчасти правильно, ибо пещерная жизнь уже идет с образованной молодежью внутри этой пещеры. ‹…› Естественно, люди требуют материального, хоть сколько-нибудь сносного существования профессуры и студенчества, ну и среднего преподавателя. Все требуют. Но где взять? Снова повышать зарплату и печатать деньги? Это же ни к чему не приведет. «Патриотизм» понимается также извращенно. Если ты патриот – трудись! Другого выхода нет. Профессор получает 80 тысяч, машинист 300 тысяч. Член Думы 750 тысяч + квартира + машина + питание. Уборщица – 150 тысяч. Все нерационально. Трудись патриот, подними производство, перебейся год-два. И все сдвинется с мертвой точки, которая находится уже на глубине тысяч метров в этой пещере. Все бастуют. Ну как может врач-патриот позволить себе бастовать? Нет, этого я не понимаю. Это уже фашизм в действии: врач бастует – больной помирает. Естественный отбор? Нет, уже даже не естественный отбор по Дарвину. Как отвратительны эти «патриоты», загоняющие свою родину все глубже и глубже во внутриземной, а не космический хаос. Уже похоронить в гробу стоит один миллион. ‹…›

130. Е. Макарова – И. Лиснянской 25 февраля, 10 марта 1994

25.2.94

Дорогая мамочка! Как ты? Мы тут слушаем твои стихи, очень высокий уровень, – продержаться на классическом стихе и привнести в такую уж отточенную-переточенную форму свое. Умница, поэт! Сережа слушал ночью как-то, один. Я проснулась от твоего голоса.

Сегодня случилась эта ужасная история с евреем, убившим и ранившим столько человек в Хевронской мечети[207]. Такой скверный вышел Пурим! Недаром я не хотела в музее делать с детьми костюмы на Пурим, хотя музей массово к этому готовился. Не нравится мне эта история с мщением и вырезанием врагов и ликованием перед отрубленной головой врага. Агрессия и мщение отвратительны.

‹…› По твоему наущению отправилась к косметичке, привела в порядок лицо, снова выгляжу лучше. Тоскую по персонажам романа. Но писать сейчас не могу. Пусть пройдет время организации всех дел вокруг работы. Весь хаос этого года должен оформиться во что-то.

У вас там творится черт знает что. В Беларуси тоже. Вообще уровень нестабильности растет с каждым днем, труднее становится понять свое собственное назначение. Я все-таки очень социальный человек. Иначе бы не преподавала, не пыталась поставить хоть какие-то эфемерные заслоны злу, разлитому вокруг, хотя, как человек читающий и пишущий, понимаю прекрасно, что нет особого смысла в деятельном просвещении.

Мамик, пишу тебе письмо, а сама бегаю к телевизору смотреть новости. Столько раненых и убитых! Из-за одного маньяка… ‹…›

Мамик, пишу тебе наутро после нашего разговора. Ты не представляешь, как я за тебя трясусь. Стала сразу думать, как быть. Может, отменить Прагу и лететь в Москву, все вечером казалось мне страшным. Но вот утро, солнце, хорошая музыка по радио, – некое прояснение мрака.

‹…› Мы с Федей были у Вилли Гроага. Гуляли с ним в лесу, он был так счастлив, что кувыркался, а ведь у него был инсульт. Вот парень 80-ти лет – полон каких-то несбыточных желаний, мне кажется, он был бы таким другом Семену Израилевичу, часто я думаю, как бы они с Вилли прогуливались по киббуцной дорожке, говорили о истории, ведь место, где вы были, – это римский город, поросший еврейским социализмом, с оставшимися в лесу римскими мозаиками и настоящими воротами из мрамора, этого вы не видели, так как тогда не дошли до леса. В лесу все было в цветах, паслись стада, Федя переводил Вилли на иврит куски из моей пьесы, – Вилли очень любит Федю, они с ним дружно взбирались на руины, – хорошо, что дети знакомы и дружны со всеми этими людьми, будет о чем вспомнить.