Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

У вас там все как-то сгущается. Прочла статью Янова, где он сравнивает положение в нынешней России с концом Веймарской республики. Жутковато. Еще почитываю Замятина. Здорово пишет. «Мы» – страшнейшее произведение, увы, актуальности не утратило. Пожалуй, даже наоборот. Прочла интервью с Бродским. Сероватое. Как ни странно, слышен голос обиженного. Заявления о своем космополитизме, всемирности. Мне не очень нравятся заявления такого рода. Это пусть другие говорят.

127. И. Лиснянская – Е. Макаровой 26, 28 января 1994

26.1.1994

Леночка, деточка моя! ‹…› Через неделю будет три года, как нет моей мамы, а я все еще не могу свыкнуться с этим. Все думаю и думаю о ней. Когда мне было 20 лет, я похоронила папу, которого любила горячо и преданно. Переживала его уход из жизни бурно, но не длительно – молодость не предполагает длинного горя, возможно, это не для всех характерно. Но для большинства, видимо, это так. Помнишь мой рассказ «Свисток»[201], из него видно, как нежно я любила отца, как восхищалась его добротой. Однако эта боль почти сейчас не имеет в моей душе эха. Да, вспоминаю, но спокойно. А вот теперь такое у меня чувство, что совсем маленькая и потеряла маму. Это, видимо, старость равна раннему детству в каких-то своих переживаниях, а не в бессмысленности обидной фразы «впала в детство». ‹…›

28.1.1994

Леночка, милая моя, моя хорошая, доброе утро! Конечно – доброе. За окном метелит, но метель не ясно-белого цвета, а грязно-белого. Видимо, московский воздух настолько отравлен, что снег еще задолго до приближения к земле меняет свою первородную окраску. Так, мне кажется, и наша письменная речь меж работой мозга и пера загрязняется многими ядами, т. е. соблазнами стать совсем не такой, как была внутри.

Мне очень нравятся твои рассуждения об искусстве, о том, что после появления фотографии живопись стала естественно искать иные формы отображения лица жизни, чем до того, а после появления факсов уже даже не письменная речь, а само мышление стало пунктирным. В данном случае я тот критик, который хочет изнутри увидеть побудительные силы поиска формы мышления. Конечно, Роднянская, ты совершенно права, не может и не должна писать о том, чего писатель не придерживается, да еще ставить это ему в вину. В сущности, у нас настоящей критики вовсе не существует. ‹…› Во всем, даже в пунктирном мышлении, мне думается, должна быть золотая мера. Тонкая золотая натянутая проволока, по которой движется этот пунктир, не сваливаясь туда, где уже не речь, а мычание. Но что значат поиски, например, Сапгира, типа: «До шел, дом ды», т. е. дождь шел, дом дымился, а может, дышал? Я очень боюсь ниспровержения всего, что было, и поиска того, чего нет и чего не будет.

‹…› Да, с одним твоим мелким поручением вышло очень смешно. Юля[202] принесла мне конверт с твоей визой: «Мам, переправь, пожалуйста, по адресу!» 1-е смешное: мне – переправить! 2-е, уже уморительное, сказала Юля: «Осторожнее, в этом конверте 100 д[олларов]!» Я совсем запаниковала: «Ну, кто-то, видимо, очень богатый, решил кому-то послать наугад, ведь из 100 % только один – это письмо не пропадет». Я стала тут же думать об оказии. Позвонила Машке, у которой останавливаются друзья, родные из разных географических точек как России, так, к примеру, и Латвии. Смутно мерещилось, что кто-то бывает у нее из Нижнего Новгорода. Машка обещала посодействовать и сказала, что ни при каких обстоятельствах почтой такое нельзя посылать. Договорившись с Машкой, мы с Юлей решили прочесть сопроводительную записку. И обнаружили, что это не кто-нибудь пишет, а ты. Я решила, что ты задолжала. Юля высказала предположение, что эти 100 – мне. Я перепроверила у Алика, и он извинился: «Инна Львовна, я сунул и не подумал, видя, что это должно быть вам. Никуда не отсылайте, это – вам». Тогда я, подумав о папе, осторожно спросила: м.б., скорее всего, мне надо дать папе половину. – «Нет, нет, папе я отправил!» Тут уже из уморительно-смешного состояние перешло в ужасное: «Тебе так тяжело, а ты еще и деньги посылаешь!» Прошу тебя, не делай этого больше.

В начале данного сериала я тебе уже обрисовала наше нормальное положение. Вчера мне позвонили из Пушкинского фонда, что в Петербурге, и предложили издать книжку в 2 печ[атных] листа (издание престижное), 10 % от продажи – мне. Весь разговор сопровождался восторгом по поводу всех, как сказал издатель, моих публикаций в журналах. И – вообще! А тут, как я тебе писала, Глезер[203] предложил еще месяца 2 назад издать мою книгу только новых стихов. Но тут я боюсь его авантюризма. ‹…› Только новое, а не избранное, предлагает мне и Пушкинский фонд. Не знаю, как поступить. Вообще, появились разные симптомы моей легализации как поэта. Правда, не газетные интервью и т. д. и т. п.