Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Деточка, у меня такое чувство, что он на грани и хочет себя и меня предостеречь от самоубийства. Если ты ему еще не написала в ответ на пересланные папой его стихи, то напиши ему письмо, ради Бога. Он очень глубоко в меня всмотрелся, м.б., глубже, чем кто-либо на этом свете. Что за человек – полугений-полубезумец! Как больно мне за него. Жуть, когда один может распознавать в другом человеке почти двойника. Какая это пытка, двойная пытка. Но это только в том случае, когда такое письмо пишешь только одному человеку на свете, а не свое поэтическое клише – каждому. ‹…›

18.12.1993

Доброе утро, моя Ленусенька! ‹…› Манька войдет в свою колею, хотя она из нее вроде бы и не выходила. И врушка, и в учебе – лентяйка, но ведь не нытик. Ой, боюсь, двумя первыми качествами в меня пошла. Сколько школ я сменила! Но все-таки, если отбросить мои болезни, я была веселой непосредственной девушкой. А из первого класса меня вообще (я тебе рассказывала) исключили за тупость. А я и в самом деле ничего не понимала, что творится на доске, а играла на уроках и всем мешала. Пусть развивается, на нее давить надо очень осторожно, меня не только передавили, но и распластали. Вот отсюда потом – все. И комплексы, и неуверенность, и вечная виноватость.

‹…› Теперь, мое солнышко, я хочу тебя поблагодарить за костюм, он хорош, мой номер, если бы был чуть поменьше, уже бы не годилось. Он хорош с двумя кофтами, особенно с фиолетово-блестящей. Чтобы себя успокоить, я твои траты на мою одежду воспринимаю как подарок к Новому году и Рождеству. Но милая моя, не траться на меня, умоляю, я же никуда не хожу, а выезжать не на что. ‹…›

126. Е. Макарова – И. Лиснянской Январь 1994

Начало января, 1994

Дорогая мамочка! Получила утром письмо через Гершеновича[200], вечером – через Алика. Разумеется, все прочла сразу. Этот свиток – нечто! Если выгнуть его синусоидой – памятник течению, извивам и перепадам нашей с тобой жизни. По дороге от Иерусалима в Аэропорт (за Аликом) читала Феде вслух твои стихи. Очень сильные. Я позже перечту и письма, и стихи и напишу свои ощущения поточней, сейчас я на уровне общего представления. Звучат прекрасно. Запомнилось после первого прочтения вслух скобление дна кастрюли, про смерть, про алоэ и совершено поразило «стрела, чтоб застрять», это все пишу по памяти, и обращение к Вавилону, что не редкость в культуре, но странно, что я тоже много пишу о шумерах и Вавилоне, но, наверное, избегаю Вавилона как символа. Впрочем, не знаю, нужно посмотреть в текст.

Постараюсь найти заменители лекарств и выслать с Аликом. Лучше было бы знать состав лекарств, но это я выясню у русских врачей.

Про «Обсешн». Не знаю, что является литературой. Этот текст для меня существует в связи с пьесой. Смысл, как я его понимаю, таков – два реальных мира – Израиль (ретро), Москва (мама, папа, люди, цены – можно подставить любые, это лишь дань месту и времени) – между этим Фридл, которая не там и не там, и она вырастает из ситуации, к которой вообще непричастна. Это развитие «Трав из Одессы», имею в виду внутреннюю тему текста. Разумеется, если смотреть иначе, то мама – не мама, с признаками (внешними) мамы, папа в той же ситуации. Мама-папа – это тоже тема моих книг, но здесь она как номинация – оставленный город, оставленные родители, оставленные друзья, оставленные дома, не ставшие родными иные места, – и есть что-то, что все время смотрит изнутри и просится вон, – это Фридл. Так я писала, с таким ощущением, если не вышло – от недостатка дарования. Ко всему – с любовью, по отношению к Фридл – обсессия.

‹…› Просмотрела статью Роднянской о тоскливой русской литературе. Нет самоиронии. Но она и сама себя высекла. Хочет иронии, а пишет «словесность больна, впору поставить диагноз». От кого она ждет иронии, посмотрела бы на себя. На свой собственный метод анализа.

Если ей не являются привидения, это значит, что они для нее существуют в сказках. Но если какому-то писателю и являются привидения, значит, они для него существа реальные. Зачем же иначе писать о привидениях или инопланетянах или людях без тени? Все-таки критик должен верить писателю и с позиции веры приближаться к анализу текста. Если таковой существует. А если нет, то зачем тратить порох – воспитывать писателей, чтобы они писали так, как удобно Роднянской. ‹…› У Пелевина читала пару страниц, это похоже на Гайдара, но только в иной среде и времени. Но есть там боль и тоска. С меня хватило нескольких страниц. Будет время, прочту.

Почитываю Кьеркегора. Очень силен в движении к определению. В направленности мысли к цели, которая отодвигается по мере рассуждений, кристаллизуется в образах и доходит до точки кипения в последней фразе. Классический самоизнуренец.