Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Иногда мне хочется сесть и написать воспоминание, например, о Тарковском. Мне все больше и больше нравятся его стихи, и я все чаще и чаще вспоминаю его. Характер – абсолютный ребенок, со всеми хорошими и дурными чертами детства: эгоизм, даже жестокость. Это из – дурных. ‹…› Тарковский в моей памяти именно в силу его детскости остался ярче, крупнее (но он поэт гораздо крупнее), несмотря на то что он в зависимости от наших отношений то восхвалял меня, то хаял так, что бедный Виткович прибегал ко мне с выпученными глазами. ‹…› В последнее время думаю о поэтах без применения к себе. Просто много думаю о их жизнях и значениях. И как и что сказывается на их поэзии. Ведь больше всех людей на свете из людей я люблю поэтов.

Как тебе понравились стихи Айзенштадта? Молодец папа, тут он поступился и своей ревностью, и всеми своими комплексами, и переслал стихи Айзенштадта тебе для печати. Сегодня днем я ему позвонила, рассказала о разговоре нашем, только умолчала о продолжительности разговора. Он мне сказал, что нашел в Химках типографию, где за 250 тысяч хочет издать тысячу строк тиражом 1000. Мы поговорили о том, что, поскольку книга о Иерусалиме, папа собирается часть тиража отвезти и по 1 шекелю продать, тогда он окупит половину расходов. Я сказала: «Годик, у меня крупный теперь опыт, давай махнем вместе, устроим пару вечеров, я тебя расторгую по 5 шекелей, а м.б., больше!» ‹…› А папа: «Но мне надо будет штук 30 подарить», – вошел в игру. «10 подаришь, нечего читателя распускать». Тут уже папа смеялся сильно, но с опаской – телефон параллельный пугал. ‹…›

Пойду смотреть через 15 минут прямое включение из Кремля. Уже ясно, что Жириновский вышел на второе место, а по-моему, когда подсчитают голоса, он, м.б., будет и на 1-м. Ну, нечего мне тебе об этом писать, узнаешь подробности очень скоро. Насчет Москвы я уже ошиблась, не 60 % голосовало, а только 51 %. Очень интересно, первые многопартийные выборы при моей жизни. Но знаешь ли ты китайскую поговорку, вернее, ругательство: «Чтобы ты жил в интересное время!» А у нас оно очень интересное.

‹…› Не надо мне было быть предсказателем Глобой, чтобы понять: фашисты и коммунисты одержали крупную, хоть и не решающую победу. А лентяи-демократы раздробились на мелкие партии, много не обещали. Вчера, желая дезавуировать Жириновского, показали фильм о нем, где, в частности, – и его дружбу с Саддамом: «Ну, – ответил он, – я за Россию». Ирак нам задолжал три триллиона долларов, а почему? Потому что эмбарго на нефть Ирака не отменено, вот мы и не можем получить от Ирака деньги за наше оружие, просто и доходчиво. Что ж, каждый народ заслуживает своего парламента, Жириновский и Зюганов имеют большинство, кроме «Выбора России». Те говорили честно и не сулили быстрых перемен к лучшему, и только что Чубайс сказал: «Мы, демократы, пока ссорились, фашизм пришел в наш парламент». Я очень взвинчена. Телевизор Семен смотреть поздно не дает, попробую узнать еще что-то по радио.

‹…› Итоги: 1 м[есто] Выбор России, 2 – с очень малым отрывом Жириновский… Но я в это не верю. Жириновский будет первым.

14.12.1993

Доченька моя! ‹…› Только что Сема мне передал письмо от Айзенштадта. Очень жалуется на одиночество и пишет именно лично мне, считая доброй и равной, дескать, мог бы иметь и адресата, и собеседника, «но в ущерб себе, своей искренности, а играть на старости лет не хочется, – опостылело с юности. Я всегда в Вас чувствовал то подспудное простосердечье, к которому только и можно обратиться в “минуту жизни трудную”». Это я процитировала причину, по какой он мне пишет, прислал одно очень хорошее стихотворение. Пишет, что хочет быть уверенным в моем ответе, и тогда пришлет мне свои новые стихи – побольше. Бедный, бедный! Он даже не ведает, как он богат! ‹…›

15.12.1993

Ленусенька! ‹…› Сейчас начну отвечать на письмо Айзенштадту. Меня удивило начало его письма, б.м., он всем так пишет из-за поэтического полубезумья: «Дорогая Инна Львовна! Я не знаю, почему я Вам пишу, хотя мысленно беседую с Вами почти ежедневно. Что-то незримо связывает нас. Мне кажется, мы оба глазели на события жизни с детским недоумением – почему так плохо, так страшно там, где могло бы быть сказочно легко? ‹…› Оттого, что, быть может, цветаевская формула “Отказываюсь быть в бедламе нелюдей”, была для нас приемлемой на всех этапах жизни. И все же мы глядим дальше и выше: у поэта в душе есть тот заветный Эдем, к которому страшится прикоснуться заскорузлыми пальцами даже смерть»…