Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Сейчас читаю из-за романа множество всяких текстов про Египет, Рим и Грецию, про искусство барокко – вещь пробудила во мне такой неуемный интерес к мировой истории, какого у меня отродясь не наблюдалось. Знаешь, как подмывает показать тебе большую порцию, страниц 150, но боюсь. Теперь я вижу композицию, это как ствол с разнонаправленными и разнопородными ветвями, то есть на нем может расти все, сюжетная линия прямая, ствол, а из него произрастают самые разнообразные деревья, и соприкасаются они лишь отростками, касания тонкие, но они все время есть. В этих тонких касаниях все искусство, это опять же стиль барокко – иллюзорность криволинейных пространств, которые самым абсурдным образом подчиняются законам линейной перспективы. Потом двадцатый век, постмодернизм, вернулся к барокко, но только отменил прямую перспективу. Организация текста (любого, прозы, скульптуры, живописи) по принципу барочному, а единой точки схода нет. Расфокусированность.

Манька, тьфу-тьфу, здорова. Рисует. Читает. Легко покупается. Сегодня я сварила борщ, Манька его не любит, но я сказала, что борщ – это то, от чего худеют, а она и так стройная, но хочет еще стройней, – знаешь, сколько она этого борща съела!

Музыку слушаю постоянно, стала меломанкой на старости лет.

‹…› Ты так трогательно написала мне о Феллини! Мамик, переключаюсь на роман. ‹…›

26.11.93

Опять час ночи. Все пишу роман. Федька прочел 200 страниц залпом, говорит, здорово. Теперь мы с ним как с тобой, только наоборот. Он к тому же перевел три моих рассказа на иврит, про верблюда, про двух стариков и про Мертвое море, говорят, напечатают в журнале. Интересно!

Вчера была в Тель-Авиве, весь день с кем-то по делу встречалась, приехала совершенно отупевшая, – оказывается, даже деловые встречи с элементами светских бесед теперь утомляют меня. Но к ночи разошлась, написала пару страниц, а утром встала в начале двенадцатого, поверить не могла в такое, – до трех часов занималась хозяйством, пока раскачалась сесть за писание.

В Тель-Авиве была одна интересная беседа – с издателем Ашером и Алоной[197], которая хочет снимать документальный фильм про Фридл. Говорили на иврите о печально известной истории про Агану и Лехи, – это были две террористические группы во время войны за независимость Израиля, члены Лехи взорвали гостиницу, потопили судно с евреями, Агана тоже понаделала всяких дел, – вина за потопленный корабль лежала на Бен-Гурионе, – так вот Алона проинтервьюировала для фильма бывших наших «партизан», и всплыли кошмарные факты про основателей государства, вернее, не всплыли, а подтвердились. Ашер сказал, что на эту тему он с женой не говорит – это развод. Она слышать не может про то, что Лехи были террористами, – иначе бы не было Израиля! Представь, как это похоже на Совок. Там тоже политические распри приводили к разводу. Говорили про сегодняшнюю ситуацию, спорили, – я вдруг почувствовала себя так странно, будто бы я говорю на чужом языке об истории чужой страны и в то же время на родном языке об истории своей страны.

‹…› Приехал Канович. Мы его один раз навещали. Он много говорил про тебя, про твою точность и парение, про то, что я должна научиться у тебя такой собранности. Я сказала – учусь. И правда, было бы здорово научиться этому – но у меня другое мышление, во многом сходное с тобой, но стилистически иное. Другие средства – лепка, рисунок, другие ассоциации – скорее, с изобразительным рядом, с историей изобразительного искусства. Это не может не сказываться. У нас разные источники формостроения. А в содержании много общего. Даже в образах. Но этого я ему не сказала, я стала очень напряженно относиться к разговорам о текстах, видимо, отвыкла или нет таких собеседников. Нет, есть, Федя, сейчас это мой главный собеседник на темы искусства, но мы больше говорим о живописи. Например, час говорили о пространстве в картинах Сезанна. Потом говорили о современной американской живописи. Я выдвинула тезис об американском искусстве – как терапевтической акции. Американцы страшно хотят быть здоровыми, и занятия искусством помогают им освободиться от страхов и комплексов путем спонтанного самовыражения. Но терапия – это не искусство. Происходит подмена, поэтому рождаются все эти огромные полотна, интенсивные цветовые поверхности, – Федька сказал, что это так и не так, поскольку если люди прибегают к искусству, то у них есть к этому влечение души, а если есть такое дело, то душе жить в красках и линиях легче, чем в фигуративности, – ну и так далее, мы не столько спорим, сколько уточняем. Мамуль, отбой, пошла спать. ‹…›

123. И. Лиснянская – Е. Макаровой 7 декабря 1993

7.12.1993