Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Мы жили в несусветных номерах гостиниц, всегда вдвоем, везде, за 21 день ни разу не поругались, не обиделись друг на друга, – прямота и ясность наших взглядов и целей совпадали постоянно, – мне кажется, что мы сможем сделать что-то тонкое и трогательное, ведь мы рассказываем о юных интеллигентных людях, – самому старшему было 27 лет, – таких ярких, таких веселых, таких пересмешниках… Этот возраст я как-то обошла стороной в своей прозе, теперь я его, кажется, чувствую, вместе с ними. Что-то есть в нашем тандеме особенное, очень трогательное – я, скорее, тяготею к гротеску, Билли – к реализму с тонким юмором. Мы все ситуации, с которыми сталкиваемся, видим по-разному, но понимаем и принимаем обоюдные точки зрения. Сейчас мы могли бы уже писать сценарий, но она в Гамбурге, а я в Иерусалиме. Мне ее все еще не хватает.

Когда мы ехали по Германии с Запада на Восток, Билли рассказывала мне, как они ездили транзитом в Западный Берлин, повсюду стояли вышки с постовыми, и нельзя было свернуть с магистрали ни влево, ни вправо. С друзьями из Восточной Германии они встречались в Карловых Варах. Теперь не осталось и следа на дорогах от недавней истории. Показывала мне, где была ее тюрьма, – вспоминала, как из тюрьмы их вывезли в роскошных автобусах. Западные немцы тогда выкупали восточных, и как вдруг стены тюрьмы раздвинулись, и перед ними стоял сверкающий автобус, – дети оставались в Восточной Германии, – им удалось заполучить детей через три недели, – как они с мужем ждали их четыре часа на пропускном пункте и как они оба расплакались, когда увидели детей после полутора лет разлуки. ‹…› Судьбы… могла ли я думать, что буду работать вместе с немкой над фильмом о Катастрофе! А с чехами – над спектаклем!

Мамик, пошла учить чешский. Уже час ночи, до двух буду делать задания по книге, если не усну немедленно. ‹…›

Ноябрь, 1993

Дорогая моя мамочка! С каким наслаждением читаю я твои свитки! Еще раз прочту на ночь. Письмо Солженицына прочла сама, вот такое бы когда-нибудь получить, и потом вслух Сереже и моей подружке Марине, музыкантше. Кстати, он все здорово подметил, особенно мне понравилось про лаконизм, малые детали, вторичные и третичные, исчезающие намеки – точно схвачено! Кстати, переписанное мне стихотворение:

В несчастных я себя не числю,
Мне по сердцу мое житье
В дремучей пропасти меж мыслью
И воплощением ее.

Не это ль русская повадка –

Себя блаженно истязать,
Смеяться горько, плакать сладко
И на соломинке плясать.

Дремучая пропасть меж воплощением и мыслью – очень точно, мама! То, что можно быть счастливой, живя в дремучей пропасти меж воплощением и мыслью, – это правда, но мало кому доступная, в этом ее и прелесть.

‹…› Были у нас Гердты[195], какие славные люди! Зиновий пересказывал содержание статьи Аверинцева[196] о Семене Израилевиче, – снимаю шляпу. Вообще, как смилостивилась судьба к вашим талантам, подумать только, все издается, а Семен Израилевич просто выдвиженец на большие деньги! Дай-то Б-г вам здоровья! Только одного прошу для вас, в остальном можно помочь, деньги – сор, лишь бы писали вы и жили более сносно, с фруктами и овощами.

Завтра приедет Федька, ну порасскажет! Сегодня получили от него письмо из Франции с рассуждансами об искусстве с присущей ему невероятной самоиронией. Что за мальчик!

Я продолжаю писать новую вещь, – вчера писала всю ночь, сегодня оторвалась на письмо тебе и на всякие дурацкие разговоры по телефону, с театром, по поводу спектакля. Мне это уже настолько поперек глотки стоит, – я не могу ничего начинать, например, с детьми в Музее, потому что в конце декабря должна буду их бросить надолго, – в то же время кругом сплошные обещания, то сказали – есть деньги, я обнадежила театр в Праге, теперь – нет, – что они подумают!

В принципе, если даже эта вещь не удастся, будет жаль, но не будь ее, я бы просто тронулась. Я же не коммерческий человек, а все, что вокруг всех моих работ, – это коммерция.